Решусь утверждать, что наработанная база теоретических моделей и эмпирических данных вполне позволяет современной социальной психологии давать точные объяснения и эффективные практические рекомендации, которые при их последовательной и повсеместной реализации способны обеспечить и всеобщий стабильный мир, и конструктивное решение почти что любых так называемых «непослушных» проблем (wicked problems), предполагающих согласование интересов и поведения больших масс индивидов и социальных групп.
В кратком изложении фундаментальные открытия социальной психологии и вытекающие из них объяснения коллизий человеческого поведения выглядят следующим образом.
Человеческое поведение управляется исключительно субъективной интерпретацией любых воспринимаемых стимулов и субъективным же конструированием того, что можно назвать аутостимулами, то есть стимулами, которые создает себе сам же индивид и которые не существуют больше нигде, кроме пространства его сознания, с разной степенью осознания или когнитивного автоматизма. В англоязычной литературе этот механизм называется construal, а наиболее адекватным переводом на русский язык был бы новый синтетический термин конструпретация – конструирование аутостимулов плюс интерпретация внешних стимулов.
Человек рефлекторно или с различной градацией осознанности дает сам себе моментальные поведенческие команды не на основании того, что происходит в объективной реальности, а на основании субъективной модели реальности, под которую он мгновенно подгоняет все акты восприятия. В процессе социализации у каждого человека формируется своя система конструпретации, но она сама конструпретируется – с позиции наивного реализма – как прямое отражение «мира как он есть».
Человек глубоко и безотчетно верит, что он точно, полно и объективно воспринимает и истолковывает мир, в котором он живет и который, как ему кажется, должны разделять с ним все «нормальные» люди. Это не означает, однако, что такая вера не способна интегрировать в себя новые ситуации и новый опыт и претерпевать быстрые и радикальные изменения.
Американский психиатр Роберт Дж. Лифтон около 40 лет назад провел уникальное исследование психологии немецких врачей, ставших палачами в нацистских концлагерях. Его занимал вопрос, близкий к тому, который породил милгрэмовский эксперимент: как врачи, представители самой гуманной профессии, дававшие клятву Гиппократа, в условиях нацистского режима смогли стать методическими массовыми убийцами и экспериментаторами-извергами на живых людях, не проявляя ни признаков угрызений совести, ни душевных конфликтов, ни порывов раскаяния.[3]
Р. Лифтон исследовал множество документов, дневников, свидетельств, брал интервью у родственников и друзей этих врачей и в результате сформулировал гипотезу «удвоения я» (doubling self). Он предположил, что в процессе эволюции у человека выработалась способность в ситуациях экстремального разрыва между первично сформировавшейся системой жизненных верований (beliefs) и свойствами той социальной ситуации, в которой индивид оказался относительно постепенно или практически внезапно, надстраивать в своем сознании дополнительную систему конструпретаций, не конфликтующую и не смешивающуюся с первой. Врачи-нацисты продолжали быть прежними отцами, мужьями и любителями искусства в домашней обстановке, а в концлагерях становились невозмутимыми и педантичными убийцами и живодерами:
«Ключом к пониманию того, как нацистские врачи смогли заниматься работой Освенцима, является психологический принцип, который я называю „удвоением“: разделение собственного „я“ (эго) на два функционирующих целых таким образом, чтобы частичное эго действовало как полноценное. Врач из Освенцима мог путем удвоения не только убивать и способствовать убийству, но и молча создавать от имени этой зловещей преступной программы целую эго-структуру (или эго-процесс), затрагивающую фактически все аспекты его поведения.
Следовательно, удвоение было психологическим орудием фаустовской сделки врача-нациста с дьявольской обстановкой в обмен на его вклад в убийство; от имени привилегированного приспособления ему предлагались различные психологические и материальные выгоды. За пределами Освенцима всем немецким врачам предлагалось еще более крупномасштабное искушение: соблазн стать теоретиками и практическими исполнителями космического замысла расового исцеления посредством мучений и массового убийства.
Человек всегда этически ответствен за фаустовскую сделку – ответственность ни в коем случае не аннулируется тем фактом, что удвоение в значительной части проходит неосознанно. Изучая удвоение, я занимаюсь психологическим исследованием со стороны разъяснения зла».[4]
Исследование Р. Лифтона показывает, вероятно, предельный случай способности человеческого сознания существовать не в одной, а сразу в двух субъективных реальностях. «Удвоение я» происходило, несомненно, и у большинства узников концлагерей, но у них второе «я» было «жертвой».
Несколько иная история – у миллионов тех, кто оказывался солдатом на войне и вынужден был начинать убивать хотя бы для того, чтобы попробовать остаться в живых. Мне довелось как-то в своей жизни выслушать длинную исповедь советского «афганца», боевая служба которого началась сразу с контактной рубки саперной лопатой афганца-«душмана», охранявшего караван с оружием. У моего собеседника рука поднялась убить незнакомого человека только в ответ на направленную на него винтовку конца XIX века. Без «удвоения я» подобный опыт вряд ли позволял бы продолжать хоть как-то сбалансированное «нормальное» существование. Возвращение же в мирную гражданскую среду не сопровождается безболезненным демонтажом «я-убийцы», почему и возникает посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) – ситуация мирной жизни не дает поддержки «военному я», которое вдруг оказывается не только ненужным, но еще и подавляемым. Мой рассказчик создал секцию боевых единоборств по возвращению в родной город, чтобы хоть чем-то оправдать это второе «я» в новых условиях.
Война, концлагерь, коричневый или красный тоталитаризм – это экстремумы. А что происходит с человеческим поведением в условиях вроде бы благополучных и демократических – или гибридно-демократических – режимов? Победа ультрадемагога Трампа, Brexit, подъем правого национализма в Европе, война рядом с центром Европы, часы Судного дня переводят на 30 секунд ближе к угрозе термоядерного самоуничтожения человечества – что это такое?
А это второй фундаментальный принцип социальной психологии – принцип ситуационизма. Надежные эмпирические данные показывают, что личностные диспозиционные свойства людей, например, возраст, пол, профессия, образование, характер и т. д., определяют поведение человека в гораздо меньшей степени, чем социальная ситуация, в которой это поведение реализуется. Для многих известных ситуаций мы можем дать надежное предсказание, какой процент ее участников поведет себя тем или иным определенным образом, то есть получается, что человеческое поведение определяется в преобладающей степени не личностными качествами, а характеристиками ситуации.
Как это согласуется с принципом субъективной конструпретации? Довольно просто: люди разделяют множество стандартных конструпретаций, число которых ограничено. Социальные ситуации выявляют шаблонные представления и шаблонные реакции людей. Мы принципиально не можем точно предсказывать поведение конкретного человека, поскольку не можем знать точно его систему верований и то, как ему вздумается ее применить в данном случае. Но мы можем собрать довольно точные и надежные статистические данные о вероятности того или иного поведения некоторого множества людей и затем применять их в своих предсказаниях.
Выдающийся социолог Ирвинг Гофман заострил это открытие до теории фреймов, главной идеей которой было утверждение, что социальная жизнь складывается не из независимых индивидуальных активностей, а из множества социальных сценариев, которые и задают течение жизни индивида.[5] Не индивиды, получается, спонтанно формируют ситуации, а фреймы и ситуации разыгрывают индивидов как по нотам.
