А где же еще читать знаки насилия, как не на пергаменте человечности? В прошлый раз, когда Шалом сосредоточенно изучал багряные росчерки на спине Эрвина, его постигла неудача. Но если попытаться снова, теперь, когда на загорелой, еще красивой, но уже увядающей коже желанные раны пересек уродливый ненавистный шов?

Чародей прижался щекой к плечу любовника, поцеловал пальцы, которые совсем недавно ласкали струны лютни, и взглянул на расписанную плетью кожу.

Багряные знаки немо покоились на живом пергаменте и, похоже, не собирались откликаться на молчаливый призыв черных матовых глаз. Кровь запекалась вдоль тонких линий, краснота вокруг шва уменьшалась под действием мази, а Эрвин дышал легко и умиротворенно.

Вдруг по его спине поползли маленькие красные змейки. Все юркие, изящные. Все, кроме одной. Перевертыши этого вечера, перевертыш песни-заклятия, перевернутые знаки. Алые змейки вьются, вьются, и там, где только что недвижно лежали восьмерки, проступают очертание символа бесконечности. Змея Уробороса, что кусает собственный хвост.

— Я только что схватил Уробороса за хвост, — прошелестел Шалом, вновь устраиваясь рядом с любовником. — Самонадеянно, да, но я уверен, что уже не отпущу его и разгадаю знак насилия. А сейчас... Эрвин, я откровенно чихать хотел на все знаки мира. Давай обсудим, какую форму клятвы от нас потребует Зося?

— Уверены? — переспросила командир Фёна, пытливо всматриваясь в лица подчиненных.

К ней явились одновременно обе пары, свадьбу которых собирались играть через неделю. Эрвин и Шалом. Анджей и Марта. Все — с одинаковой просьбой. И если старших Зося отлично понимала и полностью доверяла их решению, то в случае с младшими стоило уточнить.

В первые годы существования тогда еще не армии, а боевого отряда «Фён» они редко задумывались об обрядах. Хватало других дел, куда более насущных и неотложных. Да и истово верующих в Милосердное Пламя и богов среди бойцов не было. Кроме того, сказывался пример первого командира, Кахала, который жил со своим любовником Гораном, разумеется, наплевав на все обычаи разом и традиционное гневно-презрительное отношение большого мира к подобным парам. Зося и Раджи, совсем юные и без памяти друг в друга влюбленные, тоже не задумывались о свадьбе. Слишком просто, легко и естественно они поняли и приняли безусловную принадлежность друг другу.

Но время шло, в отряде появлялись другие пары, а у них, в свою очередь, дети, а у детей порой имелись бабушки и дедушки, которым хотелось знать, что обожаемые внуки рождены пусть и в подполье, но в законном браке. Да и сами молодые родители желали отпраздновать в кругу товарищей свое решение жить вместе. Словом, так и так выходило, что пора бы Фёну формировать собственные традиции.

Особо не мудрили. Религиозную часть отмели сходу. Кто из бойцов верил в богов, искренне полагал, что им с неба и без молитв да церемоний видно, где любовь настоящая, а где пустяк, фальшивка. Когда обсуждали светскую сторону обряда, почти единогласно пришли к тому, что необходимо разрешить разводы. Соответственно, вместо обычных слов о верности до гроба звучало, в разных вариациях, обещание быть вместе, пока оба супруга чувствуют необходимость друг в друге. Разумеется, отдельно оговаривались права детей до достижения ими совершеннолетия и обязанности родителей как в браке, так и, случись что, после развода.

Добросердечные бойцы тут же предложили официально пожениться самым «старым» парам Фёна — Кахалу с Гораном и Зосе с Раджи. Последние ласково улыбнулись товарищам и сказали, что чувствуют себя женатыми уже давно, а первый командир и его любовник расхохотались: Кахал на весь лес, Горан, вопреки привычной сдержанности, тоже.

С тех пор так и повелось. Одни просили официальной церемонии и обговаривали ее форму с командиром, другие просто сообщали товарищам, мол, теперь мы — муж и жена, ответственность за детей понимаем и принимаем.

И вот теперь к третьему командиру армии пришли две пары с просьбой провести обряд так, как его не проводили уже много лет. А когда-нибудь вообще проводили?

— Уверены, командир, — хором ответили Анджей и Марта, прижимаясь друг к другу плечами и переплетая пальцы.

— Ева, — с легкой укоризной в голосе отозвался Шалом, а Эрвин выразительно растрепал свои почти полностью седые волосы.

— Гав! — добавил Фенрир, радостно помахивая куцым хвостом, хотя его никто и не спрашивал.

Не зря, ох не зря Раджи звал ее ведьмой. Впрочем, положа руку на сердце, знались с магией все подпольщики по отдельности и «Дети ветра» вместе с боевым крылом «Фён» как единое целое. Зося подумала об этом, когда в очередной раз застыла, очарованная самой настоящей волшбой.

Она выкроила время, чтобы до свадьбы наведаться в приют, а потом в Блюменштадт.

На крыльце в очередной раз расширяемого бревенчатого дома ее встретил отец. Годы щадили могучего крестьянина, и зеленые умные глаза его по-прежнему глядели внимательно, цепко, а силушке позавидовали бы иные из молодых. Но натруженные мозолистые руки плотника мелко подрагивали, а в суровом лице проглядывало что-то жалостливое, стариковское, от чего у Зоси екнуло сердце. Удивительно. Богдан еще отроком потерял обоих родителей, после похоронил горячо любимую жену, сам вырастил дочку, сносил все тяготы одинокой жизни, пережил давние мятежи, проводил в последний путь многих из тогдашних своих товарищей и еще больше подпольщиков. Но эти утраты, казалось, даже не гнули высокого, статного будто столетняя сосна, мужика.

Удивительно, потому что подкосила его гибель зятя. И пусть внешне Богдан оставался еще полным сил, но Зося чуяла: отец ее сломался изнутри. Полгода, год, пять лет? Сколько ему отпущено?

Но тревога посторонилась, отступила, когда Богдан лукаво подмигнул своей дочке и, крепко взяв ее за руку, повел за собой.

— Только тихо. Не спугни, — велел он вполголоса командиру армии, как много лет назад приучал маленькую девчушку не шуметь в лесу, чтобы вдоволь полюбоваться на дикую живность.

Они замерли у стены сарая, возле которой начинался забор, отделявший внутренний двор от огорода. Там, в земле шустро копошилась разновозрастная ребятня, безжалостно уничтожая первые сорняки, и вместе с ними работали Герда и Марлен.

И привыкнуть бы пора, но Зося каждый раз как в первый любовалась чудом преображения человека.

Герда. Крепостная девочка, одаренная неброской, но безусловной красотой, обладательница вдумчивых серых глаз, вервольф, сразу после бегства все-таки оставалась подневольной служанкой, изнасилованной и забитой. Диковатую грацию движений сложно было разглядеть в той, кого учили низко кланяться, а не смотреть прямо в глаза.

Но всего пара недель в приюте — и черты рабыни если не пропали вовсе, то теперь их затмевала мягкая открытая улыбка и озорное сияние глаз, когда Герда в шутку начинала препираться с кем-нибудь из малышни.

Марлен. Аристократка, прекрасная арфистка, внешне яркая, наглая и независимая женщина, на самом деле тоже познала горький вкус неволи. Иной, добровольной. В юности она вырвалась на свободу из родового поместья, выскочив замуж за бродячего музыканта. Они никогда не любили друг друга, но стали добрыми друзьями, коллегами, искателями трактирно-дорожных приключений. Однажды он ввязался в дурную потасовку, когда более здравомыслящей жены не оказалось рядом, и погиб. Марлен какое-то время путешествовала по широким трактам и узким тропкам одна — до тех пор, пока не получила весточку о пошатнувшемся здоровье отца. Но, добравшись до своего имения, застала на смертном одре внезапно занемогшую мать и едва успела попрощаться с ней. Вдовый, больной, не покидавший своей постели отец надолго приковал молодую женщину к дому. Вернее, сама Марлен и помыслить не могла о том, чтобы бросить папу в таком состоянии, и оставалась с ним до его последнего вздоха. А Зося догадывалась, чего стоили арфистке эти долгие шесть лет. Она помнила, помнила и показную резкость, и явно излишнюю браваду, и грызущее изнутри чувство вины другого аристократа, ненавидевшего собственное происхождение. Она помнила Кахала.