— Красота-то какая, — выдохнула Герда и тут же залилась румянцем. Склонила голову и пробормотала: — Простите, госпожа, не постучала я... Потревожить боялась...

— Ну что ты, голубушка, — Марлен отложила в сторону арфу, порывисто поднялась с кровати и подошла к служанке. Ласково тронула ее пепельные, заплетенные в тугую косу, волосы, и спросила: — Как тебе показалось, о чем эта мелодия?

— Да я ж неграмотная, откуда ж мне знать-то, — ответила девушка и смущенно улыбнулась. — Вот, госпожа Амалия велела Вам вина принести и пирожных. Она сама нынче стряпала. Изволите откушать?

— Амалия? Сама? — женщина расхохоталась, забрала поднос из рук оторопевшей служанки и поставила его на столик у распахнутого окна. — Мне страшно это есть. Скажи честно, я выживу?

Герда посмотрела на чуть пригоревшие кусочки теста, из которых торчали ломтики яблок, и совершенно искренне ответила:

— Да уж конечно, чего бы не пережить-то. Что зарумянились малость, так то пустяк, госпожа Амалия недавно начала стряпать. В третий раз пробует.

— Для третьего раза неплохо, — со знанием дела подтвердила Марлен, но к пирожным не притронулась. — Помню-помню, каким у меня хлеб по первости выходил. То сгорит, то не поднимется, то тяжелый что твой чугун. Но дегустировать это я все равно не хочу. А вина в такой дивный вечер пригубить не зазорно... Выпьешь со мной, Герда? — арфистка залпом осушила свою кружку, плеснула в нее вина, наполнила до середины кубок, который стоял на подносе, и протянула его служанке.

— Что Вы, госпожа, как можно! — залепетала девушка и даже попятилась назад.

— У тебя есть еще на сегодня обязанности?

— Вас перед сном расчесать да уложить. Госпожа Камилла меня Вам отдала, пока Вы у нас гостите.

— Ну вот и славно, голубушка, — женщина всучила кубок служанке, подошла к двери, заперла ее и вернулась к столику. Опустилась в кресло и махнула Герде рукой, приглашая занять кресло напротив. — От греха подальше, чтобы тебя потом хозяева не отругали. Расчешусь я как-нибудь сама, чай, не дите, четвертый десяток пошел, а ты лучше составь мне компанию, коли не против. Ведь не против?

— Что Вы, добрая госпожа, Вас послушать мне в удовольствие, — девушка улыбнулась куда свободнее и робко коснулась губами кубка.

— Да? А я-то наивно надеялась послушать тебя, — фыркнула Марлен. — Пожалуйста, расскажи все-таки, что ты думаешь о моей музыке. Какие чувства, мысли она у тебя вызывает. Мне важно именно твое мнение, а не какого-нибудь высоколобого знатока искусств.

— Почему? — удивилась Герда.

— Потому что я играю для таких, как ты. Для слуг, ремесленников, крестьян... В общем, для не отравленного голубой кровью люда.

— Чудная Вы, госпожа Марлен. Брошку мою похвалили, про музыку спрашиваете, — служанка задумчиво посмотрела в окно на укутанный пушистой синевой сумерек сад, из которого доносился тонкий аромат первых цветов. — Соловушки скоро запоют... Я Вашу музыку будто соловушку слушала. И хорошо на душе, и легонько так, а и печально. Маетно даже.

— А говорила, что не знаешь, — усмехнулась арфистка и рассеянно провела рукой над пламенем свеч в низеньком бронзовом канделябре. — Легко и маетно, иначе и не выразить...

Сад затопили густые чернила ночи, свечи сгорели до половины, а вина в кувшине почти не убавилось. Госпожа и служанка вели неспешную беседу — о музыке, о весне, о том, как повкуснее испечь хлеб и чем лучше отстирывать платье от ягод, о щенках, что родились у любимой суки барона Фридриха...

— Тебе завтра вставать рано, — с сожалением вздохнула Марлен. — Да и я что-то разленилась у вас, засиживаюсь за полночь, глаза продираю к завтраку... Расходимся потихоньку?

— Волосы только Вам причешу, — ответила Герда и поднялась, готовая пройти к туалетному столику и взять гребень.

— Оставь, я тебя умоляю! — простонала арфистка. — Не люблю, когда унижают людей и вынуждают их прислуживать.

Служанка остановилась на полпути к столику, грустно улыбнулась и покачала головой. В серых глазах юной девушки мелькнуло что-то такое, из-за чего Марлен показалась самой себе молоденькой и глупой.

— Добрая Вы, госпожа. Со мной хорошо говорили, вина предложили. Для простых людей играете. Унижать нас не хотите. Да только... — Герда опустила ресницы, затеребила косу, будто решаясь на что. Наконец, решилась: — … только доля наша от того легче не станет.

В спальне воцарилась глубокая тишина. Арфистка долго смотрела невидящим взглядом в темень за окном и нервно кусала нижнюю губу. Потом допила вино и глухо вымолвила:

— Знаю, девочка. А что еще мне остается?

Они зашли в тупик.

Те годы, что Шалом провел с фёнами, и, насколько он знал, еще несколько лет до того они занимались прежде всего внутренними проблемами. Решали вопросы с расположением лагерей, хозяйством, заработками, дисциплиной, подбором новых бойцов, поиском сторонников в деревнях и городах. В результате Раджи оставил своей жене прекрасно организованную армию, и не хватало совсем чуть-чуть. Помимо боевой подготовки, обучения грамоте, истории, математике и натурфилософии, им требовалось обсуждение стратегии и тактики, не сиюминутный разбор ошибок и удачных решений, а серьезный курс подготовки подпольщика. Но как раз накануне Зося и Арджуна заговорили об этом, и значит, первый учебник не за горами.

Но, какими бы замечательными внутренними ресурсами они ни обладали, всесильными богами фёны все равно не являлись.

О существовании тупика они заподозрили еще зимой, когда Зося в одной деревне столкнулась с тем, что муж совершенно безнаказанно забил до смерти свою жену, а Шалом в других деревнях наблюдал явно излишнее раболепие крестьян перед вояками Теодора. Разобравшись с внутренними трудностями, фёны пристальнее всмотрелись во внешний мир и поняли одну простую очевидную истину: без активных действий самих крестьян всерьез они ничего не добьются.

И что делать? Насильно мил не будешь. Силком на волю за волосы не потащишь. Или нет?

Оставалось, наверное, не больше двух часов до рассвета, а Шалом за ночь так и не сомкнул глаз. Почему-то именно сегодня эти мысли не давали ему покоя. В очередной раз травник осторожно перевернулся на другой бок, стараясь не потревожить безмятежно спящего рядом любовника, и заметил, что тот скинул одеяло так, что обнажил всю спину и ягодицы. Не удивительно. Весна вступала в свои права, и с каждым днем становилось все теплее.

Как и многие его собратья, чародей отлично видел в темноте, а потому сейчас он отбросил мучительные размышления и залюбовался менестрелем. Его откровенно забавляло, что время от времени Эрвин принимался вздыхать из-за того, что годы брали свое, на коже появлялись новые морщины, а на боках и животе — лишний жирок, и даже пробовал уменьшить и без того скудное по весне пропитание. А Шалому нравилось в его любовнике абсолютно все. Педантичный и рациональный в работе, как лекарской, так и подпольной, травник откровенно плевал на логику в своей семейной жизни. Он бездумно наслаждался мягким животом Эрвина и стальными мышцами его рук, нежностью чувственных поцелуев и жесткостью яростных соитий. Как и сейчас, когда невесомо касался рукою его шелковистых волос и жутковатых шрамов на спине.

В первый год совместной жизни менестрель будто рассудка лишился. Когда Эрвин понял, что с Шаломом может позволить себе действительно все, чего ему остро не хватало прежде, он напрашивался на жестокость в постели с таким отчаянием и мольбой в серых глазах, что травник редко находил в себе силы для отказа. К счастью, насытившись, его любовник более-менее успокоился и привык утихать после нескольких пощечин. О плетке же до вчерашнего дня он не вспоминал добрых полгода.

Насилие и воля. Чародей повторял подушечками пальцев багряный узор на спине менестреля, и мысли его вернулись в прежнее русло, но теперь — через призму загадки его любимого. Шалома вело от сочетания безоглядного свободолюбия Эрвина и его жажды боли. Как-то же уживались эти противоположности в его душе?