— Горит, — улыбнулась Камилла и поцеловала невестку в щеку. — И ты, наконец, про заслонку не забыла, — обернулась к свертку с племянником. — Что не спал-то? Не горячий?

— Нет, будто бы здоровенький, но капризничает.

— Ты сходи с ним сегодня в больницу. Потеплее заверни и сходи, тут недалеко.

Завтрак в четыре руки готовился споро и весело. Камилла даже замурлыкала под нос глупую привязчивую уличную песенку, на которую неожиданно звонко откликнулся племянник.

— Камилла, дорогая, — укоризненный печальный голос матери оборвал мелодию прежде прямой просьбы.

Опять! Чем дальше, тем больше родители вызывали у Камиллы не сочувствие с толикой вины, а раздражение. Петь в их съемной квартирке считалось дурным тоном. Траур по Георгу вся семья носила до сих пор.

— Как же я тебе благодарна за завтрак, моя милая, — смягчившись, промолвила Амалия. — Помнишь, я училась готовить, когда мы жили дома? Это занятие казалось мне таким прелестным, а теперь...

Теперь мама работала на кухне все той же «Золотой розы» и пекла не раз в месяц, потакая своей прихоти, а шесть дней в неделю.

— Рад видеть вас в добром здравии, — скупо улыбнулся явившийся на кухню Фридрих. Такие фразы, как «доброе утро» и «добрый вечер», он позабыл совершенно.

— Почти в добром, спасибо, папенька, — Камилла ответила столь же сдержанной улыбкой и кивнула на племянника. — Хорошо бы его показать медикам.

— А когда-то у нас жили свои собственные домашние врачи, — глухо отозвался бывший барон Баумгартен.

— Но спину тебе наш последний врач так и не поправил.

— Все в руках богов! А впрочем, помнишь того замечательного одноглазого саорийца? У него руки были просто волшебные. Как же его звали... Дорогая?

Амалия пожала плечами и аккуратно отрезала себе кусочек омлета. Камилла промолчала. Ибрахим. Для вас он был Ибрахимом, а на самом деле — Раджи, вторым командиром подпольной армии ваших врагов.

В кухоньке, теплой от печки, омлета и пузатого чайника с травами, повеяло замогильным холодом. Этот склеп, наполненный тоской по призракам прошлого, словно поддерживал пламя ее страшной, болезненной любви к мертвому.

Подремать не вышло. Растревоженное сердце, которое колотилось о ребра будто об решетку траурной тюрьмы, выгнало Камиллу из дома. Куда угодно, куда глаза глядят! Мороз легонько покусывал ее за щеки, и королевская синь чистого неба обещала солнечный зимний день.

Горожане вовсю спешили по своим делам. На бумажную мануфактуру, в мастерские, лавочки, университет, здание городского Совета, больницу... Да мало ли дел в новорожденной столице? Малыши, которых родители вели в школу, упрямо не желали идти дисциплинированно. Их заносило в сугробы, на горки, ледяные дорожки, и взрослые с трудом призывали к порядку своих расшалившихся чад. Впрочем, некоторые позволяли себе подождать, пока ребенок набарахтается в снегу.

В спину Камилле угодил увесистый снежок.

— Радко, мы попали, еще лепи! — раздался приказ главы ЧК.

Следующий снежок угодил в плечо, хотя девушка честно пыталась увернуться. От Саида, ага.

— Вивьен, валим, валим противника, давай!

А это уже Али. Подхватил счастливую дочку на руки и в самом деле плюхнул ее на Камиллу. Все втроем они повалились в сугроб, снег мгновенно обжег шею и щеки. В хохочущую кучу с разбега врезался Радко. Саид схватил Герду за руку, они красиво проехались по ледяной дорожке и мягко опустились в середку всей честной компании, для полного счастья. Марчелло скрестил руки на груди и милостиво улыбался, взирая на весь этот балаган.

— Что смотришь, профессор? Вот поставлю тебя на лыжи — будешь знать! — фыркнул Али.

— Сам-то встанешь... на лыжи? — ехидно одернул брата Саид. — Мы когда в последний раз на них катались, еще мальцами?

— А я в детстве с папой ходила, — встрепенулась Герда и руками, будто лапками, отряхнула снежинки с кудряшек сына. — Хочется!

— Четыре лыжи тебе, четыре Радко... Вы в лапах не запутаетесь, волчата? — чекист сегодня явно был в ударе.

— А я каждую зиму каталась. Мужчины на охоту, а мы... — Камилла вдруг осеклась. Мысленно втянула голову в плечи. Барские замашки! Подумают еще не то...

— Вот ты и научишь нас заново!

— Точно, ребята, надо как-то всем выходной взять, толпой за город рванем!

— И Артур, когда на северных островах жил, выучился!

Оживленные голоса, горячая радость, уютный семейный смех — все это оглушало Камиллу, манило, пугало и завораживало. Она редко общалась со своими товарищами, а они, оказывается, так ждали ее, так приняли!

Марчелло галантно помог выбраться из снега Вивьен, Герде и Камилле. Мужчины, и двойняшки, и маленький шкодливый мужичок, поднялись сами. Веселье весельем, а взрослых ждала работа, и обе семьи, будто бы невзначай прихватив с собой Камиллу, зашагали к школе для малышей.

Высокое небо светлело, кутаясь в лазурь, а вместе с ним светлело на душе у Камиллы.

Удивительно! Девушка с неделю назад позвала Марлен в трактир, они разговорились, и тетя поведала кое-что о членах своей огромной семьи. В последние месяцы горе, потери задели буквально каждого из них. Смерти и раны близких, собственные беды и разочарования. А повседневный труд ох как не баловал этих молодых, полных силы и жажды жизни людей.

Но разве по ним видно, что им тяжело или грустно? Разве они позволяли себе целыми днями хандрить, вздыхать, оплакивать ушедших друзей, родных и свои несбывшиеся надежды?

Нет, надо решительно рвать с унынием собственной семьи, надо забыть свою привычку скулить о нелегкой доле, о потерянном брате. Камилла глубоко вдохнула чистый морозный воздух. Надо! Оставить работу в «Золотой розе», пусть вполне приличную, но не дающую ей чего-то важного. Но куда пойти?

— Ты куда сейчас? — спросила у нее Герда, когда Радко за руку увел Вивьен в школу, а Саид и Али повернули в сторону тюрьмы. Марчелло пока не уходил, явно ждал ответа.

— Да сама толком не знаю, — смущенно улыбнулась Камилла. — А вы?

— У меня через час лекция, — сказал историк.

— Я тоже до университета дойду, к Милошу, — добавила травница. Мягко взяла подругу под руку и предложила: — Давай со мной? У него в лаборатории потихоньку-полегоньку семечки всякие дивные прорастают, а что саженцами вез, так и зацвело. На светоч полюбуешься, идем!

Милош мог бы взглянуть на оранжерею с улицы. Мог бы, но побоялся. Или переволновался. Или в его строгом уме лекаря опять творилось что-то несусветное, но он привык и полюбил эту нестройную разноголосицу чувств, которая впервые зазвучала неподалеку от развалин Эцтли. Рядом с Кончитой.

Низкая каменная галерея без единого окна соединяла здание университета с оранжереей. Милош, привычно скрючившись в три погибели, добрался до двери и вставил в скважину ключ. Металл скользил в потной руке, повернулся не с первого раза.

Из-за двери хлынуло трепетное, живое, золотое сияние.

Сработало! Изобретение Шалома, его коллеги и учеников исправно проработало всю ночь напролет!

В прежние времена жрецы использовали оранжерею нерегулярно, в основном, ближе к весне, когда день уверенно набирал силу. Слюдяных окон для этих целей вполне хватало, а некоторые лекарственные растения неприхотливо довольствовались дарами скаредного зимнего светила.

Каким-то чудом Милош при бурной поддержке своих близких и медиков всего города упросил городской Совет отдать ему первые опытные образцы прозрачного стекла, созданного по рецептам из Корнильона. Видимо, то же самое чудо помогло ему заполучить гномов, которые провели в оранжерее экспериментальную систему отопления. К печи по специальной шахте в стене подавался воздух и, уже нагретый, распространялся дальше по другим шахтам*. В результате растениям не грозил холод, и днем посветлело, но короткий день длиннее от этих новшеств не стал.

Безумная идея пришла в голову Шалому, когда однажды он застал в кабинете у Милоша Герду. Оборотица вышивала рубашку для сына, устроившись возле сердце-цвета, и тихо пела печальную деревенскую песню. Золотистые лепестки дрожали, будто готовые заплакать, и сияли ярче обыкновенного. Они понимали человеческое тепло, об этом рассказывала Милошу еще Кончита. Но вдруг они понимали и слова? Слова, символы, знаки... Знаки. Шалом поделился своим сумасшествием с коллегами, и работа закипела. Накануне чародеи обвили горшки с растениями четками, начертав загодя на каждой бусине определенный знак.