И только тихо, робко шепнуло в сердце печальное: единственный любимый, никогда ей не принадлежавший, прекрасный тонкий саориец с глазом цвета гречишного меда навсегда оставался в прошлом.

Трудно сказать, в чьей головушке впервые вспыхнула светлая мысль о выставке, но от этой вспышки ровно сухостой от искры загорелась разом целая толпа. А когда начали работать над подборкой материала, внезапно изменилась и концепция.

Изначально не без поэтического влияния Эрвина, Марлен и тех ребят из приюта Богдана, которые еще до восстания создали бродячий театр, планировали сделать выставку, посвященную истории создания молодой Республики. Благо начало было положено портретом Горана кисти Али. Но потом вспомнили, что в суматохе бегства из Пирана удалось таки прихватить часть картин, листовок и газет, новые беженцы из Ромалии тоже не с пустыми руками прибывали, Милош привез книги о давней революции в Корнильоне, кое-что из культуры рохос, боровшихся за независимость, а кожаный шнурок его, некогда принадлежавший Рашиду, вполне сходил за память как о Фёне, так и о повстанцах на Шинни.

Марчелло накинулся на все это сказочное богатство со зверским аппетитом, взял на себя разработку логической структуры выставки, подготовку лекций, но и другим спуску не давал. А поскольку первое грандиозное культурное событие Республики ну никак не отменяло повседневной работы, он гонял по вечерам счастливых и упаханных добровольцев в хвост и в гриву. Правда, разбор материалов ромалийской революции оттягивали и оттягивали под какими-то весьма достойными предлогами.

Но у Али все-таки дошли руки до одной из папок. Листы выпорхнули на волю и осенним ковром облетевших надежд легли на дощатый пол. Пылкое лысокотовское воззвание украшала их фирменная карикатура в грубоватом, но очаровательном стиле. Жесткий, лаконичный и страстный текст Марчелло сопровождал столь же скупой и серьезный рисунок Артура. Его собственной рукой разрисованная газета, листовки, листовки, проекты, чертежи Сыри... Небольшой набросок, робкий и порывистый, поплыл перед глазами. Единственный из рисунков Витторио, который сумели взять с собой, причем не зная об этом. Да и зачем бы им знать? Ведь они собирались прийти сюда с самим Витторио.

Отрезанные медные локоны крохотным зверьком дремлют на столе. Арджуна смотрит на них нечитаемым взглядом и не касается их. Не может или не хочет? Али сидит на полу возле кресла и тщетно пытается унять собственную панику. Он обещал. Он ведь обещал Витторио, что Арджуна не только простит его, но и будет гордится им! Умиротворенные мертвые глаза глядели на него с алебастрового лица ласково, доверчиво, они глядят на него сейчас из глубин памяти, как смотрит ребенок на взрослого, который обещал ему желанный подарок или то, что после поцелуя боль в ранке непременно утихнет.

Зная крутой нрав эльфа, Али боится потревожить его вопросом и даже вздохом. Лишь лихорадочно ищет в бездонных вишневых глазах легчайший намек на понимание и прощение. Зрелище искалеченных ног Арджуны не добавляет спокойствия, хотя покой мягкого, доброго дождя струится за окном и проникает в комнату, обволакивает негой, обманывает безмятежностью. Выдержка все-таки изменяет Али, и он осторожно касается запястья, что лежит на культе.

— Ты прощаешь его?

— Прощаю ли я его... Не знаю, что тебе ответить, — тихо откликается Арджуна, и голос его вплетается в шелест дождя. — Когда-то я ненавидел его. Там, в Сыри. Ты видел мою камеру, видел листы допросов, надеюсь, ты поймешь. После побега я начал его презирать. Потом пытался забыть. А с недавних пор... Твой брат вернул мне меня, и я постепенно осознал, что скучаю по нему. Но даже после того, как Эрвин и Шалом рассказали мне, что предательство вырвали из него под пытками, я не стремился связаться с ним. Думал, может, лучше оставить прошлое в прошлом... Теперь Витторио нет. Ты вернул ему его силы, ты вернул мне друга... пусть этими локонами, но вернул. А я не могу простить не его, а себя.

Али порывисто, в обход рассудка и чего-либо вообще, хватает медные локоны и с силой вкладывает их в пальцы Арджуны. Крепко, больно стискивает руку эльфа, не спрашивает и не просит, а требует:

— Прекрати. Хватит. Хватит с вас обоих вины и счетов. У нас там, на минуточку, случилась революция, а у вас тут — скромное крестьянское восстание. Когда бы и как бы вы выясняли отношения? Рискуя похерить все то, что сблизило вас, создало вашу дружбу? Прекрати. Он ушел... будто солнечный зайчик скрылся в тени. Он был счастлив. А ты будь счастливым за двоих.

— Яблочки с одной яблоньки... Ты там, в Пиране, окончательно растерял представления о субординации? — ворчит Арджуна, одной рукой прижимая локоны Витторио к щеке, а другой путаясь в волосах Али.

— Без вашего с мамой присмотра!

Тот разговор Али старательно вычеркнул из сознания. Арджуна привычно язвил и бухтел на все, что попадалось под руку, деятельно рассекал на кресле сначала по Болотищу, а после и по улицам Блюменштадта, буквально затапливал друзей и товарищей своим неподражаемым теплом и ловил солнце в отрастающие пряди цвета темного золота. Чего еще желать? Разве что не замечать ноющих, будто гнойная рана, мыслей, потому что некогда было их замечать. Последние бои с силами короны, Марчелло, который не выдавал своей тоски по дому и только по ночам до боли стискивал во сне ладонь любовника, Вивьен в разлуке с отцом, а после Милош, опустошенный разлукой с любимой женщиной.

А набросок Витторио плыл, плыл перед глазами, и запретные, горькие мысли незваными гостями бились в виски. Он вернул Арджуне друга. А разве сам сумел стать Витторио другом? Да, взял на себя ответственность за него, учил рисовать, поддерживал, слушал, был рядом — но самых обычных, прекрасных в своей простоте отношений у них так и не сложилось.

— Ребенок... Ну что же ты, ребенок? — бархатный голос Эрвина прозвучал у самого уха, а ведь Али даже не заметил, как менестрель подошел к нему.

— Вот... Витторио, — только и сумел ответить художник. Да шла бы она куда подальше, выдержка! Али буквально зарылся, закопался в мягкий живот Эрвина и надолго затих. А когда открыл глаза, виновато заглянул в доброе лицо поэта и сказал: — Не сердись, пожалуйста, но я все-таки оставлю искусство вам. Тебе, Марлен, Артуру. Я не имею в виду выставку, тут я доделаю начатое.

— Ты определился со своим местом в Республике? Только что?

— Нет, на самом деле, к тому все шло... Просто понял только сейчас. Эрвин, ты знаешь, какую роль сыграло рисование в развитии Вивьен. Она заговорила, рисуя. Про Витторио ты тоже в курсе, и этот набросок — он показателен. То есть с одной стороны мы имеем буквально целительную силу искусства. С другой стороны, на меня неизгладимое впечатление произвела Сырь, изучение записей допросов и признаний, а, кроме того, я на себе прочувствовал, что такое пытка. И снова опыт Витторио. Сломавшегося человека и человека, вставшего с колен. Догадываешься?

— Ох... Али, ты серьезно? Ты собираешься работать с заключенными?

— С этого начинали мама и папа, с того, что наказание должно быть не местью, но прежде всего попыткой изменения преступника. Если таковое изменение в принципе возможно. С образованием Республики убийцы, воры и мошенники, кажется, не перевелись. Ну... кто-то же должен работать и в тюрьмах.

До выставки оставалось три дня, и здание университета, на первом этаже которого размещались документы и прочие экспонаты, гудело как растревоженный улей, несмотря на кромешную тьму за окном. Только что выяснилось, что куда-то запропал текст молитвы Hermanos, и Милош направился в свой кабинет, где хранил почти все материалы экспедиции.

Не успел он разобрать стопку, в которой надеялся обнаружить пропажу, как дверь кабинета отворилась, и вошли Саид и Али.

— Не там ищешь. Кажется, я видел его в этом шкафу, — сказал Али и протиснулся мимо старшего брата к упомянутому предмету мебели.

Саид фыркнул в ответ на шитый белыми нитками предлог и бесцеремонно устроился на лавке рядом с Милошем. Схватился за бумаги в его руках и промурлыкал, обжигая дыханием щеку: