Они планировали пробыть здесь не больше недели. Уго общался с рабочими, до которых дошли слухи о волнениях в столице и которые теперь раздумывали над собственным положением на фабрике. Милош исполнял свои прямые обязанности лекаря, попутно изучая нравы пауперов. Кончита побывала на одном занятии в кружке при фабрике, а остальное время посвятила местной библиотеке, что слыла на всю страну редким для колонии богатством книжных запасов. Милоша, как чужака, туда, естественно, не пустили, поэтому Кончита делала выписки за двоих: для него по медицинской и натурфилософской части, для себя — по истории Корнильона и Бланкатьерры, по вопросам воспитания и обучения.

А на закате оба брели в то место, куда ей не следовало приходить. Легко проскальзывали сквозь лесок, что больше двадцати лет назад был гуще и неприступнее, спускались к реке, туда, где у излучины лежал загадочный гладкий камень, наполовину скрытый корнями деревьев. Разжигали костер, варили кофе — настоящий кофе! Разговаривали. Сегодня — четвертый вечер подряд.

— Милош. Милош, ну что ты за человек такой! Я не могу рассказывать!

— Почему? — невинно поинтересовался Милош, поерзал, устраивая голову на коленях Кончиты, и потерся щекой о ее живот.

— Ты мешаешь, — важным учительским тоном объяснила инспектор народных школ.

— Я молчу и внимательно слушаю, — лекарь состроил честную физиономию и расчетливо заморгал ресницами единственного глаза.

— Ты отвлекаешь.

— Ничуть.

— А что твоя рука на моей груди делает?

— Лежит. Ей так удобнее.

— Удобнее? — Кончита окинула придирчивым взглядом затейливую позу своего великана, фыркнула, но руку его убирать не торопилась.

Для кого он дурачился? Для нее, отвлекая от мыслей об этом проклятом месте? Для себя, чтобы забыться, не думать, не помнить, что именно здесь едва не погибла его любимая? Именно здесь нашли мертвое тельце ее брата. Милош широко улыбнулся и будто бы от удовольствия зажмурил глаз. Захотелось хотя бы на мгновение перенестись домой, в лагерь, сгрести в охапку Саида и Али и попросить, чтобы они не следовали его примеру, чтобы никогда, никогда не расставались друг с другом...

— Так что там с соотношением желания и возможностей, paloma?

— Наказание ты мое. Слушай. С одной стороны, нельзя навязывать ученикам план обучения и не учитывать их желания, это мы выяснили в Альчикчик. Они сопротивляются, не умеют, не привыкли, пусть. Этому можно научить. С другой стороны, эти твои звездные глаза Кахала и напевы твоего Рашида. Выходит, можно заронить в душу то, чего ученики и пожелать-то не могут. Но Хосе не удалось! Глаза недостаточно горели? Так не каждому дано.

— Кахалов на всех не напасешься, — Милош с неохотой поднялся и разлил остатки кофе по кружкам.

— Да. Но и у него, не обижайся, у него тоже не со всякими стихами так получилось бы, — Кончита забрала свою кружку и будто невзначай потерлась о ладонь любовника. Отхлебнула остывший кофе и продолжила: — Вот что я вижу. Мои ученики, и в Альчикчик, и в несвободных деревнях, относительно легко принимают знакомое, близкое. Они желают разобраться с этим получше. А того, о чем они ни сном ни духом не ведают, они и пожелать не могут. Но если им помочь, намекнуть, подсказать, то могут захотеть и даже суметь. Как тебе? Помощь и подсказка не унижают.

— Не унижают. А что с теми стихами, какие бы Кахалу не дались?

— Наша пыльца забвения золотая. Смотри же, — инспектор отломала ближайшую веточку и принялась чертить поближе к костру, потому что над рекой уже плыли унылые сумерки. — Самый маленький круг — они знают и хотят, то, что у них есть. Круг побольше — они не знают и не хотят, но с помощью учителя разберутся. Самый большой круг — они не знают, и это от них настолько далеко, что и самый блестящий учитель не поможет**.

— Так, — всю грусть как рукой сняло, и в нем вновь проснулся исследователь. — Если человек не знаком с навигацией и впервые стал к штурвалу, то сам он судно не поведет, но при подсказке — может и даже постепенно начнет ориентироваться по солнцу, по звездам. Но самостоятельно он курс не проложит. Верно?

— Верно. Мои ученики, которые как свои пять пальцев изучили сельву, не очень-то разбирались в иронии корнильонских басен, но с моей подсказкой — разобрались. А более абстрактные метафоры им неясны, сначала бы потренироваться на том, что ближе к их опыту.

— Хм. Постой-ка... А средний круг у всех одинаковый? Или у одних шире, а у других уже?

— Amado! — Кончита подорвалась с места и расцеловала Милоша в обе щеки. Обе кружки с остатками кофе на диво не пострадали. — Да! Вспомни, как оценивают в академиях, как Хосе экзаменовал своих учеников вслед за своими учителями. Знаешь — молодец, не знаешь — плохо. А что это дает, кроме сухой оценки свысока, кроме этой пропасти между учителем и учеником? Как пропасть между ими и нами... Ты — хороший рохо, ты усвоил урок послушания. Ты — плохой рохо, в тюрьму тебя, веревку — тебе. В этой системе не место диалогу, который нам дорог. Но если помочь? Намекнуть, шепнуть, нарисовать схему? У меня получилось, Милош. Когда я таким образом оцениваю результаты, я нахожу разницу между тем, кто не может совсем, и тем, кто улавливает мою подсказку с одного слова, с половины чертежа...* Что с тобой, mi alegría**?

— Мама и папа... — сказал, и будто в воздухе запахло смолой и первоцветами. — Они сдружились, когда занимались этим, но не в рамках обучения, а в рамках системы правосудия. Пытались выяснить, в каких случаях виновному известная дорога, а в каких ему рука помощи нужна, кого наказание в болоте утопит, а кого возвысит. Как Саида моего. Твое открытие — это ведь подспорье, Кончита!

— Не мое. Не только мое. Я нашла подтверждение своим мыслям в библиотеке, в...

Она не договорила. Над притихшей, утопающей во мраке рекой пронесся протяжный то ли стон, то ли вой:

— Дети, дети мои!

В теплый весенний вечер вползал — стынью, тленом, промозглым туманом — какой-то неведомый, безымянный ужас.

— Детушки, миленькие! — ближе, ближе, кажется, руку протяни, и коснешься этого грудного певучего голоса, до предела наполненного скорбью.

Кончита подползла к нему, подлезла под руку, едва за пазуху не забралась, как в свое время Баська, когда на Веселом острове испуганным котенком пряталась в его объятиях великана.

— Не бойся, я с тобой, — шепнул Милош в похолодевшее ушко, в расплетенные ради него косы.

— Детушки, мертвенькие... *****

Волосы у него на голове зашевелились даже прежде, чем из паутины лиан выступила бледная фигура. Смерть.

Нет, это не смерть. Он быстро собрался, отметая прочь суеверия и страх. Обычная женская фигура, лишь светлое платье да белая мантилья в свете костра казались одеянием призрака. В черных косах поблескивали серебристые нити.****** А ее лицо... Милош с трудом перевел дыхание. Несмотря на изможденный вид, очевидное недоедание, густые тени под глазами, первые морщинки эта роха была самой прекрасной из всех, когда-либо виденных им в Бланкатьерре.

И до того, как это бледное видение произнесло следующие слова, Милош уже не сомневался в том, кого они встретили.

Иолотли.

— Почему? — ласково спросил Милош и прижался губами к ее ладоням.

Кончита осторожно отняла у любовника свои руки, встала с лежанки в их временном прибежище и пересела к столу.

— Мы уже выяснили, что она не сумасшедшая. Странная, но не сумасшедшая. Но она даже не пыталась отыскать меня. Вернулась в город, когда предоставился случай сбежать с плантации, вернулась больше года назад. Оплакивает своих детей, раздирает до мяса свою совесть. Трогательно.

— Разве Иолотли сказала тебе, что не пыталась искать? Нет, Кончита, она ответила вопросом на твой вопрос. Спросила: зачем? Это не доказательство.

— Пусть. Мы прожили друг без друга все эти годы, уверена, проживем и дальше.

— Она имеет право знать, что ее дочь жива.