Мы завтракали в ресторане отеля в то время, когда чехи обычно обедают. Знакомый молодой официант с винтажными подкрученными усами, привыкший к моему одиночеству, подмигнул двумя глазами сразу, когда увидел меня в обществе красивой девушки, а я изобразил улыбку в ответ. Ты заказала французский завтрак: кофе с тостами и джем. Я остался верен себе:

– Полевку, просим!

Ты звонко рассмеялась на весь зал:

– Ты питаешься мышами?

– С чего ты взяла? – с чувством юмора у меня сегодня были проблемы.

– Ну, ты ведь заказал «полёвку»!

Я щёлкнул тебя по носу:

– Сама ты мышь! Полевка – по-чешски «суп»!

–Забавно.

–Это не самое забавное в их языке. Свежий – чёрствый, овощи – фрукты, самолёт – летадло….

– Это они специально придумали, чтобы кляти москали запутались.

– Возможно. Знаешь, им наш язык кажется не менее забавным.

– А они понимают по-русски?

– Практически все. Но в связи с комплексом малого народа, притесняемого «большим братом», делают вид, что не понимают. Однако, хорошие чаевые память, обычно, возвращают. Интересно, что по-немецки говорят хорошо и охотно. Видимо, на Гитлера они в меньшей обиде, чем на нашу коммунистическую братию.

– Русские натоптали здесь позже. Обида – свежее.

– Может быть…. Мне эти обиды вообще смешны. Коммунисты проехались по Чехословакии на танках лишь весной 68го. Мою Родину они насилуют до сих пор. Я чувствую себя более пострадавшим. А если выставлять счета к нациям – то окажется, что все всем должны. Те же чехи адмирала Колчака, Верховного Правителя России большевикам сдали.

– А Сталин – вообще грузин!

Я поднял кружку с кофе:

– За дружбу народов!

Мы чокнулись.

Полевка в этот раз оказалась нежным картофельным супом-пюре с грибами, тонкий лесной аромат которых приятно щекотал ноздри. Обожжённые внутренности преисполнились благодарности.

Доедая, я спросил:

– У тебя есть какие-нибудь планы на сегодня?

– Нет, а у тебя?

– Может быть…. Один приятель-работодатель пригласил меня на встречу. Я приглашаю тебя пойти со мной. Ничего официального, не бойся.

– С тобой – куда угодно, – ты улыбнулась улыбкой сытой кошки. – Пойдём.

Приятеля звали Жан, он был сорокалетним французским евреем с житомирскими корнями. Этот очень богатый, много пьющий и расточительный человек, терпеть не мог скрипку, стоматологов, юристов, торговлю – словом, являлся позором нации. Он не читал Тору, не посещал синагогу, и вспоминал о своей исключительной национальной принадлежности в двух случаях: либо в приступе истерии меланхолической, либо – юмористической. Мы же – его знакомые, частенько подтрунивали над ним, картавя и вворачивая к месту и не к месту бердичевские обороты.

Познакомился я с ним случайно.

Мы сидели в уютном закутке кабачка Потрефена Хуса, где бутылки Старопрамен приклеены донышками прямо к стене, когда один из нас кивнул на вошедшего:

– Это же Жан! Жан, таки здгавствуйте! – крикнул он ему.

– Шолом, – улыбнулся в ответ Жан, присаживаясь за наш уставленный кружками и тарелками столик.

– Доннер веттер, – пробормотал он, заказав виски и тёмного.

– Вы – немец? – спросил я по-немецки. Раздался дружный смех.

– Если Жану выколоть татуировки гербов всех стран, выражения которых он использует в свой неестественно вычурной речи, на нём живого места не останется, включая интимные участки. Он космополит! Но не полиглот. Кстати, по-немецки он знает кроме этого «доннер веттер» только «хенде хох»!

– Неправда, – запротестовал Жан. – Мои познания в языке Гёте неизмеримо богаче – я знаю идиому «альтер кнакер»!

Встреча незаметно переросла в пирушку, а когда оказалось, что Жан владеет небольшим издательством, я решился подсунуть ему пару страниц своей повести.

«На холсте появился Город: белый, в окружении высоких гор. Солнце слепило бликами с тонких шпилей, и отражаясь в оконном стекле домов…»,– задумчиво повторил он первую строку, закончив чтение.

– Очень красиво, – он повернулся ко мне. – А можно ознакомиться со всем произведением?

– К сожалению, нет, – я замялся. – Повесть не окончена, и неизвестно будет ли.

– Почему это?

– Знаете, последнее время я очень стеснён в средствах, скорее всего мне придётся начать работать, вероятнее всего физически, и, боюсь, у меня не будет ни времени, ни сил.

Жан потёр лоб, задумавшись. Затем отхлебнул из кружки и сказал:

–Добре. Мне кажется, у вас может получиться хорошая повесть. Найдите время, зайдите ко мне на днях – если мы сойдёмся в условиях, то заключим договор, и я выплачу вам небольшой аванс.

Я совершенно опешил, зато наши приятели, притихшие было, подняли гвалт:

– Не дай себя обмануть!

– Не позволяй этой жидовской акуле сожрать тебя!

– Бейся за каждый грош!

И всё в таком духе. Жан вновь повернулся ко мне:

– Вы должны понимать, что это – не благотворительность, а контракт. Я плачу вам деньги за талантливое произведение. Это бизнес. Как говорится, ничего личного!

Я кивнул.

Узнав его поближе, я понял, что он лукавит. Многих своих друзей он поддерживал деньгами, покупая у них абсолютно бездарные стихи, романы, картины, инсталляции, так что бизнес, строго говоря, не был для него основным критерием. Видимо, это был последний из могикан, Чингачгук меценатов.

Деньги достались ему нежданно. Дядя, которого Жан никогда не любил и видел лишь раз, потерял единственного сына в страшной автокатастрофе. Как говорят, стечение обстоятельств: Феррари, дерева, кокаина и водки. Кроме племянника и Жана у несчастного отца наследников не было, так что очень скоро выживший стал обладателем огромного состояния. Сам Жан ничего особенного не ощутил, это было что-то арифметическое: было мало, стало много. Он этих денег не зарабатывал и не знал, а потому пользовал счёт легко и доверчиво. Но сколько ни тратил, не мог серьёзно уменьшить капитал. Тот лишь рос, причём не благодаря владельцу, а скорее вопреки.

Кроме прочего, Жану достался небольшой дом, выстроенный в какие-то древние времена на одной восхитительной улице в Градчанах. Туда-то мы и направились.

Взявшись за руки, мы шли по серой брусчатке узкой мостовой мимо двухэтажных домов, прихотливо оригинальных, старинных, словно войдя в невидимую дверь, вдруг оказались в одной из сказок Андерсена, которые я так любила в детстве. Эти окна, наверняка, помнят, как плавился иней под разогретым в ладошке пятачком. А там!…

У двухметровой стены из отёсанных валунов стояла на кованых ножках скамейка потемневшего дерева, для двоих, слева от неё – тонконогий чугунный фонарь, а справа – каменная чаша питьевого фонтанчика. С высоких деревьев чёрными ветвями подметавших небо, нёсся вороний грай, оттеняя тишину.

– Как здорово!– выдохнула я, присаживаясь.

Ты посмотрел на меня, как художник: пристально, оценивающе:

– Вы так подходите друг другу. Ты и Европа.

Я улыбнулась.

Эту секунду я не забуду никогда. Эта скамейка, этот фонарь и ты запечатлены теперь во мне вечной фотографией.

Ты сидела под фонарём, положив руки на колени, улыбаясь. Я сел рядом, осторожно обнял тебя за плечи.

– Ты заключил с ним договор? – невпопад спросила ты.

Меня немного покоробил подход, я убрал руку:

– Да, он выплатил мне аванс. Но договором это можно назвать с большой натяжкой: одна страница текста. Скорее – уговор.

– Ну, хорошо, ты – писатель. Ты печатаешься? Кроме того, что хочет издать Жан?

– Нет. Я убеждён, что писатель – это тот, кто пишет.

Ты хмыкнула:

– Звучит увесисто. А о чём ты пишешь?

Я рассмеялся:

– Извини, дурацкий вопрос!

– Да ладно, меня интересует сюжет!

– Потом читать не интересно будет.

– Читать я буду форму.

– Да? Ну, тогда слушай, – я откашлялся, чтобы голосом, каким рассказывают сказки, продолжить: – Давным-давно Город был скрыт туманом, который никогда не рассеивался, год за годом всё плотнее укрывая улицы и дома своим сырым пологом. Большинство горожан привыкли к нему, перестали его замечать, и стали его частью. Но несколько человек не смирились с очевидным, и сильно от этого страдали. Их стремления к солнечному свету никто не понимал, потому что все давно забыли, как он выглядит. И вот, услышав легенду, что где-то совсем недалеко есть Пещера, пройдя которую насквозь, обязательно окажешься в месте, где тумана нет, они отправились в путь.