Сёстры росли дружно, спали в одной постели, в общем, любили друг друга. Однажды взаимная нежность приобрела физическое воплощение, и с тех пор отношения с противоположным полом перестали интересовать обеих. Конечно, в нашем мире без мужчин не прожить – всё в их руках. Сёстры не брезговали проституцией, но очень нечасто, и только с очень непростыми людьми, боясь огласки, разумеется. Гонорары им платили баснословные, сам понимаешь, с двумя красавицами сразу, да ещё близняшками..

Лилию я допрашивал один раз, накоротке. Она тупо кивала на мои вопросы, вымученно улыбалась и молчала. С Розой, напротив, беседовали мы долго, обстоятельно. Вменили ей производство нелегальных абортов, но суть дела не в этом, аборты-то она только сестре делала.

В общем, такая уж история их связала. Спали они друг с другом ещё с юности. Верховодила в отношениях Роза, младшая сестра подчинялась ей во всем, беспрекословно. Со временем, игры их становились все изощрённее, дамы опытнее, и все бы хорошо, однако любовная связь омрачалась одним обстоятельством – Лилия не испытывала оргазма, ни с сестрой, ни с мужчинами. Ну да этим никого не удивишь, а невозможность экстаза Роза постепенно стала компенсировать наказаниями и болью – хлестала сестру плеткой, таскала за волосы, связывала. Той вроде нравилось, так и жили.

Пока однажды Лилия не забеременела.

Ребенок в такой семье шансов на рождение, конечно, не имел. Но то ли Лилия скрыла свое интересное положение от сестры, то ли ещё что, не знаю, но доходила она беременной аж до шести месяцев. Роза, разумеется, аборты делать умела. Для умерщвления и извлечения плода в то время применяли щипцы, жуткого, средневекового вида, с двумя лопатками, и длинной спицей между ними. Вонзалась эта спица прямо в головку ребёнка, чтоб убить, расчленить и вытащить его из женщины уже мёртвого. Так вот, рассказывает она мне, что раскрыла сестре шейку матки, залезла щипцами в её утробу, захватила младенца. И в тот момент, когда воткнула Роза это стальное жало в головку своего нерождённого племянника, биться тот начал, извиваться в предсмертных конвульсиях, а Лилия закричала, но не от боли – от удовольствия. Не знаю, что с ней было не так, но, по словам старшей сестры, такого умопомрачительного оргазма она сама никогда не испытывала и у других не видела. Пока ребенка расчленяли и вытаскивали, младшая сестра, по свидетельству Розы, оргазмировала не прекращая, пока ей всю матку не выскоблили. .

Патология эта такая редкая, что медицине почти незнакомая. Как врач, Роза понимала, что постоянно беременеть и делать аборты сестре нельзя, но вот ведь какой сучкой оказалась – чуть ли не принуждала Лилию к этому. Видимо, и сама сильное удовольствие испытывала, производя аборт, садистка. В общем, за неполные семь лет тринадцать детей сгубили, беременела Лилия легко, да и последствий от операций долго не наступало. Угрызений совести ни та, ни другая не испытывали, жили в свое удовольствие.

Всему однако, приходит конец. Тринадцатый аборт вызвал сильную кровопотерю, да такую, что справиться с ним Роза не смогла. Испугалась, побежала за помощью, тут и вскрылось злодейство. В тюрьме близняшек в одиночках держать пришлось, опасались, что в общей камере растерзают их. Лилия увяла быстро, умерла от вновь открывшегося кровотечения, во сне. Роза пошла по этапу, в северные лагеря, и следы её, кровавые, занесло уже давно колымским колючим снежком»».

Именинник, явно довольный своим рассказом и произведённым на нас впечатлением, взял паузу, чтобы наполнить фужеры. Любаша и я молчали с полминуты, а потом внезапно, не сговариваясь, горько заплакали. Михалыч оторопел, обескураженный нашей чувствительностью, подогретой тёплым шампанским, принялся было торопливо извиняться, но успокоиться мы не могли, и разошлись, хлюпая носами и вытирая салфетками потёкшую тушь.

Грустный заброшенный дом стоял посреди восхитительно густого, почти непролазного фруктового сада. Кроны деревьев переплелись намертво, и тень от них, даже в самые безоблачные дни была густой, без единого намека на малейший солнечный проблеск. Жители посёлка дом этот недолюбливали. Таинственный обитатель полуразвалившийся хибары, молчаливый седой старик, часто неопрятный, всегда отрешённый и задумчивый, выходил из своего жилища лишь по крайней нужде, годами скрываясь в дебрях своего таинственного сада. Мальчик Максим, двенадцати с половиной лет, остроглазый, шустрый, немного взбалмошный, но добрый, считал деда колдуном.

Друзья Максима, шумной ватагой носившиеся по пыльным дорогам, у дома этого смолкали, и с жадным интересом всматривались в заросли сада, переглядываясь. Немногие смельчаки рискнули на вылазку по ту сторону забора. Хотя штакетины совсем сгнили, изгородь приходилось штурмовать из-за колючей бузины, рвать футболки и до крови расцарапывать острые локти и грязные коленки.

Эти жертвы, впрочем, никогда не были напрасны. В саду можно было до отвала наесться яблок, малины, вишни, поваляться в густой, всегда влажной траве, и, самое главное, пробраться как можно ближе к дому, чтобы попытаться заглянуть в мутные, потрескавшиеся стёкла окон, в надежде увидеть что-нибудь загадочное.

Ничего, кроме самой простой обстановки , разглядеть не удавалось. Мебели в доме, единственная комната которого была обитаема, как таковой не было. Русская печь, с потрескавшейся, местами обвалившейся штукатуркой, огромная поленница дров, ведро с водой, стол со стулом – вот и всё, что удавалось рассмотреть ребятам. Кровати у деда не было, а спал он в огромном гамаке, растянутом почти на всю ширину комнатушки.

Однажды, на расспросы Максимки о хозяине старого дома, отец, насупив брови, покачал головой и, без особой охоты, рассказал, что дед этот не местный, пришлый, взялся из ниоткуда, да и поселился в заброшенном доме, что живёт в нём довольно давно, но даже соседи его толком не знают. Участковый, старый отцовский знакомый, поговорив с дедом с полчаса, пояснил потом любопытствующим, что документы у того в порядке, что спокойный он, тихий, мешать никому не будет, так и пусть себе старость доживает. Дом с садом раньше принадлежал одинокой женщине, а после её смерти так никому и не достался.

В местный магазин дед ходил не часто, но покупал всегда помногу, с трудом потом таща накупленную снедь до своего убежища. От помощи всегда отказывался; нервно мотая из стороны в сторону копной седых волос, хрипло выдыхал: «Не надо».

Даже имени его никто не знал. Звали дедом, и всё. С почты приносили пенсию, раз в месяц. Дед расписывался в получении через полуоткрытую дверь, в дом никого не пускал.

В конце июня, в самую жару, возвращаясь из магазина, дед упал, прихватило сердце, и был доставлен домой каретой скорой помощи. Соседка Максимки, дородная тетя Нюша, категорично заявила его матери, что не жилец этот дед, не встанет больше, так и помрет в своей лачуге. Максимке стало так жалко одинокого больного старика, что вечером того же дня он, собрав нехитрый гостинец, отправился, не смотря на робость, к заброшенному дому. На стук в дверь никто не ответил и Максимка заглянул в окно. Дед спал, раскинувшись в гамаке наподобие морской звезды, широко распластав во все стороны худые руки и ноги. Лицо его, изрезанное сеткой мелких морщин, сияло из-под спутанных прядей нечёсаной бороды неземным блаженством, он широко улыбался, растягивая в тонкую нить свои бледные синеватые губы. Максимка оторопел, а потому так сильно прижался горячим лбом к ледяному стеклу, что оно не выдержало, и предательски, неожиданно громко, хрустнуло. Дед очнулся от сна и грозно уставился на окно, за которым Максимка, полумертвый от страха, переминался с ноги на ногу. «Кто ещё там!?»– закричал дед, и гамак заходил под ним ходуном. Максимке захотелось убежать, но страх обездвижил его и цепко удерживал на месте. «Кто, говорю!?– раскачиваясь в гамаке, хрипел дед – заходи уж тогда, отперто!». Максимка постоял ещё немного, затаив дыхание, потом сделал несколько шагов к двери, выдохнул и открыл её.