Что бы они ни накачали мне внутривенно — это очень сильное лекарство.

Слишком сильное. Я немею.

Прошло много времени с тех пор, как я ничего не чувствовал.

Нажимаю на кнопку, снова и снова, пока не врывается медсестра, расталкивая по пути толпу, чтобы подобраться к кровати. Клифф отходит от других, приближаясь.

— Что бы это ни было, — говорю я, указывая на пакет для внутривенного вливания, — мне нужно, чтобы это убрали.

— Морфий? — спрашивает медсестра в замешательстве, кладя руку мне на плечо. — Милый, ты захочешь этого. Без него будет больно.

— Я могу справиться с болью, — говорю. — Не уверен насчет наркотиков.

Она выглядит еще более озадаченной, но вступает Клифф.

— Мистер Каннинг после реабилитации от наркотической зависимости, поэтому вещества, вызывающие приятые ощущения, не очень нужны ему, если вы понимаете, о чем я.

— Ох, ну, я поговорю с доктором, — отвечает. — Посмотрим, что сможем сделать.

Я закрываю глаза, когда она уходит. Сожаление наполняет меня, крепко сжимая в своей хватке, голос в моей голове шипит сказать ей, что все это ошибка, но это кричит зависимость, жалкий ублюдок, который дорвался до уже забытого онемения. Так хорошо.

Может, я буду наслаждаться этим какое-то время.

Снова открываю глаза, когда Клифф толкает меня, протягивая свой «БлэкБерри», и я смотрю на экран, читая заголовок статьи.

«Когда вымысел становится реальностью.

Актер, играющий супергероя, спас девушку».

Я не читаю дальше.

— Какое-то время будешь на больничном, — объявляет Клифф. — Студия перестроит график съемок, отснимут, что могут, без тебя. Режиссер надеется снять все твои сцены до лета.

Лето. Еще даже не особо весна.

— Что я буду делать до этого времени?

— Для начала, полегче с этими поступками в стиле супергероя. Возьми отпуск. Отправляйся на пляж, куда-нибудь, где будешь окружен красивыми женщинами. Отдыхай. Расслабляйся. Восстанавливайся. Когда ты в последний раз веселился?

— Веселился, — раздумываю я. — Броситься под машину считается?

Встреча кружка «К черту все кружки»

Этот блокнот собственность Кеннеди Гарфилд

В «Фултон Эйдж» не так уж много веселья, если, конечно, под весельем ты не понимаешь политику. Но раз в неделю, во вторую половину дня пятницы, проходят встречи кружков, которые немного лучше, чем сиденье в классе.

Театральный кружок. Вот куда ты всегда ходишь. Члены собираются в актовом зале. Всего два десятка человек в помещении для сотен.

Когда ты входишь, сегодняшняя встреча уже в самом разгаре. Но это не имеет значения, они не делают ничего, кроме того, что спорят. Ты идешь по проходу, наблюдая за людьми, разбросанными по сцене. Спор из-за того, что будут ставить в этом году «Макбет» или «Юлий Цезарь».

Ты отворачиваешься от них, собираясь уйти, когда улавливаешь кого-то знакомого в конце зала. Это она. Новенькая. Девушка не обращает внимание на происходящее. Вместо этого читает.

Прошло пару недель школьного года, но она впервые появилась в этой аудитории. Испытывая любопытство, ты идешь, усаживаясь близко к ней, но оставляя место рядом пустующим. Она читает комикс. Ты удивлен. В «Фултон Эйдж» ты ожидал увидеть что-то вроде «Атлант расправил плечи».

— Не видел тебя здесь прежде, — говоришь. — Хастингс нанял тебя для своего ежегодного шекспировского фанатизма?

Она смеется, глядя на тебя. Вероятно, ты можешь на пальцах рук посчитать количество раз, когда видел улыбку девушки. А смех слышал еще реже. Она приходит каждый день, стараясь особо не выделяться, и делает все необходимое, приходя первая и уходя последняя. Но ты видишь, что она не счастлива, может, даже еще более несчастна, чем ты. Когда тебе не нравится быть здесь очень сильно и выпадает шанс не находиться в этом месте, ты принимаешь его и бежишь.

За месяц ты уже пропустил шесть дней школы. Администрация предупреждает твоего отца о прогулах, но иногда молчат.

— Я пыталась посещать другие кружки, — поясняет она. — Я отстой в шахматах. Клуб дебатов — настоящая катастрофа, в книжном читают что-то, написанное фашистом, а кружок писателей пишут письма в Конгресс, поэтому...

— Поэтому ты здесь.

— Поэтому я здесь, — говорит она, держа свой комикс. — Создаю свой собственный кружок.

— Ах, старый добрый «к черту все кружки» кружок, — говорю. — Каждый год испытываю соблазн открыть его, когда эти идиоты начинают спорить.

— Можешь присоединиться ко мне, — предлагает она. — Возможно, и не так весело, но в нем не может быть хуже, ведь так?

— Нет, не может, — говоришь, указывая на сцену. — Если вся эта херня не сработает, я возьму на заметку. Всегда нужен запасной план.

Театральный кружок останавливается на «Юлии Цезаре», четвертый год подряд, а спор переносится на то, у кого какая будет роль. Хастингс, самопровозглашенный лидер, настаивает на том, чтобы быть Цезарем. Он типичный богатенький ребенок, темноволосый, с голубыми глазами и внук адвоката Уотергейта. Он хочет быть героем. Он хмурится, когда некоторые выражают несогласие, предлагая тебе сыграть роль.

— Ты ужасно популярен в этой театральной толпе, — говорит девушка, останавливаясь, когда Хастингс называет тебя «в лучшем случае любителем». — Ну, из большинства.

— Я играл Цезаря три года подряд, — рассказываешь. — Кроме того, я единственный здесь есть в международной базе кинофильмов.

Ее глаза прикованы к твоему лицу.

— Ты настоящий актер?

— В лучшем случае любитель, — шутишь. — У меня было несколько второстепенных ролей. Однажды сыграл мертвого ребенка в «Закон и порядок».

— Вау, — выдыхает она. — Напомни мне позже взять твой автограф.

Ты смеешься над ее невозмутимым видом.

— По большей части я ходил в местный театр. Начал брать уроки актерского мастерства, как только достиг достаточной зрелости. Не играл больше нигде, хотя, если, конечно, эти постановки не считаются.

Слова с легкостью слетают с твоих губ, разговор с ней кажется тебе естественным.

— Считаются, — уверяет девушка.

— Да? — переспрашиваешь на полном серьезе. — Я все еще считаюсь актером без зрителей?

— Писатель все еще считается писателем, если никто не читает написанное им?

Ты обдумываешь это. Споры на сцене становятся громче, почти достигая точки кипения. С одной стороны это забавляет тебя, а с другой — печалит, что это твое будущее, твое искусство принижается до борьбы, кто будет первым в школе. Твои мечты всегда были о большем.

— Я должен вмешаться, — говоришь ты, поднимаясь. — Прежде чем кто-то совершит что-то глупое, и нас закроют.

— Такое происходит, когда «к черту ваши кружки» кружок здесь.

— Займи мне место, — говоришь, прежде чем направляешься на сцену, чтобы сказать. — Знаете, в этом году я лучше буду Брутом.

— Это правда? — спрашивает Хастингс.

— Абсолютно, — ты тыкаешь его в центр груди указательным пальцем, достаточно сильно, чтобы он немного отступил. — Для меня будет удовольствием быть тем, кто убьет тебя.

Остальные разбирают оставшиеся роли. Они так долго решают, что сегодня нет времени хорошо пробежаться по сценарию. Однако ты все помнишь. Как и Хастингс. Двое из вас всегда соперничают и находятся впереди всех, и страсти накаляются.

Девушка продолжает сидеть в конце зала, но больше не читает комикс. Она наблюдает за каждым твоим движением, впитывая каждый слог. Сегодня у тебя прослушивание, ты играешь от сердца, и она пленена.

К концу дня люди уходят, но ты не спешишь. Идешь по проходу туда, где все еще сидит девушка. Она наблюдает за твоим появлением и говорит:

— Если то, чему я сейчас стала свидетельницей, было и раньше, то ты был лучшим умершим ребенком в «Законе и порядок».

Ты садишься к ней, смеясь. Сейчас между вами нет пространства.

— Это была история о том, что за закрытыми дверями родители — монстры. У меня было несколько реплик, и мне тогда было пять лет.