«Все пригодится» — утешали себя братья, когда хозяин балагана приказывал им выступать на подмостках в столь различных амплуа. Гораздо труднее было переносить бедственный быт. Все мужчины труппы, все шестнадцать человек, помещались в одной комнате без каких-либо признаков мебели. Голодные, холодные, усталые после целого дня работы в балагане, люди валились прямо на голый пол и тут же засыпали, накрывшись случайным тряпьем.

Дуровы сознавали, что попали в омут. Хуже всего было то, что вместе с другими балаганщиками они повадились проводить свободное время в трактире. Там, перед захмелевшими купчишками можно было показать «экстраординарные» номера: проглотить столовую ложку горчицы или чайную перца, за что получить в награду двугривенный. За ту же сумму выпивали и рюмку керосина, чернил или лампадного масла, и уж совсем за гроши развлекали посетителей акробатическими штуками.

Трактир манил не только добавочным заработком, чтобы насытить тощий желудок. Юноши Дуровы стали посещать это злачное место и по другой причине. Их захватила любовь, закрутила вихрем и столкнула с пути, по которому они до сих пор шли вместе и дружно.

По прошествии многих лет оба брата, уже вполне взрослые, вспоминали то время в Твери, как время серьезнейших перемен и перелома в их жизни. Можно думать, что тогда же образовалась первая трещина в их отношениях.

Мемуарные записи обоих Дуровых позволяют представить картину тех дней. Размолвка братьев, по-видимому, началась с самой банальной ревности.

«…Наши закулисные нравы были чисты, — писал Анатолий Дуров о том времени. — Впрочем, в стенах цирка безнравственность считается редкостью, хотя посторонний наблюдатель всегда почему-то склонен предполагать, что за нашими кулисами грязно и мерзко. На самом деле скромность наших дам может быть даже названа замечательною, хотя, конечно, в семье не без урода, но я говорю не про исключения… Постоянные заботы об усовершенствовании своих способностей отдаляют представительницу арены от мысли заняться интригами в материальном отношении, хотя бы даже и выгодными, но не продолжительными. Она превосходно знает, что жизнь, исполненная кутежа, разврата, приохотит ее к праздности, она обленится, потеряет свое положение в цирке, перестанет первенствовать, и тогда она совершенно беспомощна».

Но особа, увлекшая юношей Дуровых, была далека от цирка. Деликатно ее называли «арфисткой», она пела в трактирном хоре. Из своей среды она выделялась лишь тем, что была молода, красива, обладала хорошим голосом.

Братья соперничали в наивных ухаживаниях. Подносили даме своего сердца сласти, яблоки, апельсины, которые получали от трактирных посетителей за свои сальто-мортале и несложную клоунаду.

Дама принимала дары, оставаясь равнодушной к обоим поклонникам. Это не мешало им горячо ревновать ее друг к другу, что еще сильнее разжигала «она» для собственного развлечения.

Чтобы избавиться от сердечных страданий, Владимир бежал из Твери. Вернее, из-за полного отсутствия денег, пешком по шпалам побрел в родную Москву… Но отступление старшего брата не принесло Анатолию желанного успеха: арфистка предпочла его какому-то богатому купчику.

— Очень мне нужны твои жалкие гроши! — бросила она влюбленному юнцу на прощание.

Это было больно и оскорбительно. Тяжело переживая драму своей первой любви, Анатолий в отчаянии бросился к тому, от чего до той поры стойко удерживался, — к водке…

Еле добравшись из трактира домой, Анатолий затеял ссору с забулдыгами балаганщиками, в схватке с ними потерпел поражение и в довершение всего был ими ограблен до нитки.

Только «человек-каучук» посочувствовал бедному юноше, когда с того слетел хмель. Пожурил его, дал добрый совет:

— Уходи от нас, если счастья себе желаешь! Нехорошие мы люди. Не оставайся у нас ни минуты, чтобы совсем не пропасть. Ты еще молодой, может, к делу какому-нибудь приспособишься…

Анатолий решил послушать совета, попросил у Вальштока расчета.

— Чего? — заорал хозяин. — Расчета… Да что ты, полагаешь, что я только на одну ярмарку тебя взял? Нет, ты послужи, а я посмотрю, на что ты годен, и тогда скажу, сколько ты заслуживаешь. Все вы у меня только даром хлеб жрете. Вам бы ночевать в балагане, а я вас чистой комнатой балую. Это ты ни во что не считаешь? Вон!

«Каучуковый человек» посоветовал не вступать в дальнейшие пререкания с хозяином.

— Ну, какой уж там расчет, слава богу, что не ударил. Ежели ты не врешь, что в Москве у тебя есть где жить, то беги. Право слово, убеги! И не пьянствуй, коли молоко на губах еще не обсохло. Держись!

— Нечаянно я…

— Ох уж эти «нечаянно»! Все так начинают, а потом втягиваются.

— Не буду, никогда больше не буду! Правда, в первый и в последний раз. Честное слово, в последний раз!

— Вот и я из-за этой самой проклятой водки страдаю…

— Знаю…

От балаганщиков Анатолий слышал грустную историю жизни «человека-каучука». Блистательно начал он на арене карьеру «клишника» и за годы успешной работы сам обучил немало артистов искусству «ломкости и гибкости». Но пьянство сгубило талантливого акробата, и он все более опускался на дно. Даже в жалкой труппе Валь-штока он слыл нищим, ходил в отрепьях, спал без подушки и одеяла. Правда, и во сне ухитрялся оставаться удивительным каучуковым человеком: складывался на полу так, что то одна, то другая нога попеременно служили ему изголовьем, устанет правая — тогда положит под голову левую. Некоторые пытались подражать ему и таким же способом обходиться без подушки — не получалось.

— Верю тебе, глупый мальчишка, что слово сдержишь, — продолжал старый акробат, — потому на вот, возьми свою амуницию — куртку… Когда вчера тут свалка была, я нарочно ее взял, а то бы тебя совсем обобрали.

— А сапоги, шапка?..

— Пиши пропало! Лучше и не спрашивай ни у кого, а то еще изобьют до полусмерти. Подобру-поздорову уходи отсюда! Да поскорее — последний тебе мой совет.

Крепко обнял Анатолий своего доброжелателя и, как был, босой, с непокрытой головой, вышел на улицу. Пошел куда глаза глядят. В неизвестность…

…Рельсы стремились в бесконечную даль. Справа и слева тянулась лесная чаща — сплошной зеленый коридор.

Утомительно идти, соразмеряясь с ритмом неровно уложенных шпал. Приходилось то укорачивать, то удлинять шаг. Да еще за плечами на палке болтался старенький матерчатый саквояж, набитый пещами.

Все же Владимир был настроен бодро. Даже напевал подходящий к случаю куплет собственного сочинения:

К середине дня он прошагал уже много верст, а до Клина оставалось далеко. Лес чуть поредел, от болот повеяло сыростью. А впереди по-прежнему сверкали рельсы да чернели шпалы, казалось, им не будет конца.

Саквояж словно стал тяжелее, палка начала давить на плечо. Усталость брала свое. Давал знать о себе и голод, особенно хотелось пить.

Когда ноги совсем стали подкашиваться, откуда-то донесся лай собаки. За поворотом возникла будка путевого обходчика. И навстречу с хриплым лаем бросилась худая собачонка. Владимир ответил ей в тон. Пес от неожиданности смолк и в испуге прижался к ногам деда, открывшего дверь будки.

— Что нужно? — недовольно пробурчал дед. Он был один со своим несмелым псом и, видно, опасался пришельца: мало ли чего можно ожидать от бредущего так, пешком по шпалам.

— Напиться!..

— Пей! — Дед ткнул путнику железную кружку с водой.

Владимир жадно осушил всю кружку.

— Отдохнуть у вас можно?

— А ты кто будешь?

— Фокусник, клоун…

— То есть кто?..

— Циркист…

— Много вас тут шляется всяких…

Дед торопливо вернулся в будку, захлопнул за собой дверь. Собака, наконец поняв свою ошибку, с лаем бросилась на Владимира.