Дороги, дороги, дороги… Слава, покрытая пылью дорог. Но не меркло ее ослепительное сияние, блистательные лучи ее, казалось, ничто, никогда не затмит. И вот жалкое шапито антрепренера Максимюка в Мариуполе. Скверная гримаса судьбы!

Маленький город на берегу Азовского моря. Идет второй год мировой войны, и сюда доносятся ее раскаты. Местное население — русские, украинцы, греки, евреи, болгары, чиновники, торговцы, рыбаки, огородники — смесь племен и народов, занятий… Война раздула шовинизм и взбаламутила житейское море. Лишь в цирке объединяется разноязычная, разнородная публика Мариуполя.

Афиши, расклеенные на улицах города, извещают о гастролях «всемирно известного, настоящего» соло-клоуна Анатолия Дурова, который прибыл специально, чтобы дать всего несколько представлений в цирке антрепренера Максимюка.

Азовское море возле Мариуполя непохоже на море — серое, мутное, безрадостное. И город не напоминает настоящий город. Дома будто все одинаковые — деревянные, редко каменные. Тянутся унылые заборы, пустыри, сады. Только церкви разных вероисповеданий не похожи друг на друга, но и они одинаково окружены глухими оградами, за которыми заросли сирени. И опять — заборы, унылые, бесконечные.

Неужели нельзя было выбрать другого места для гастролей? Увы, нет! Прославленный, всемирно известный соло-клоун Анатолий Дуров все меньше интересовал публику.

Причина? Время ушло вперед, а художник, творец, артист остановился на месте. Свершилось невероятное — сатирик Анатолий Дуров, стяжавший славу острыми, злыми шутками, стал казаться пресным и скучным.

Не сразу публика охладела к нему. Происходило это исподволь, незаметно для обеих сторон, но настал день, когда вдруг заговорили: «Он устарел, неинтересен, повторяется…» И в том не было ни досадного заблуждения, ни клеветы.

Неужели общественная жизнь так изменилась, что сатирик не может найти повода для осмеяния ее недостатков? Разве в российской действительности нет больше самодуров-губернаторов, полицейских сатрапов, чиновников-взяточников и казнокрадов? Или уже не подавляется любое проявление свободомыслия, отменены губительные для развития культуры цензурные ограничения?

Наоборот, реакция торжествует, малейшие ростки демократии вырываются с корнем, и начавшаяся мировая война еще более усугубляет все пороки самодержавия.

Новые времена требуют новых методов борьбы, сильных, решительных. В стране уже слышится могучая революционная поступь. Многие представители художественной интеллигенции если не прямо примкнули к революционной борьбе, то прониклись ее идеями.

Трагично положение художника, не поспевающего за требованиями своего времени. И еще трагичнее, когда он не понимает истинной причины происходящего с ним. В таком состоянии оказался Анатолий Дуров. Неудачи все чаще преследовали его. Не раз ему приходилось в растерянности стоять на арене, видя, что к его шуткам, которые еще недавно так горячо принимались, публика остается равнодушной.

…Максимюк раскинул свое шапито на краю базарной площади. От гостиничных номеров «Пальмира», где остановился Анатолий Леонидович, до базара идти недалеко. Но сегодня этот путь кажется ему утомительным.

Накануне, вернувшись в гостиницу после вечернего представления, он почувствовал себя нездоровым, но приписал это тому, что не имел успеха на первом своем выступлении перед мариупольской публикой. Правда, едва он появился на арене, послышались аплодисменты, затем настроение зрителей падало и под конец раздались совсем жидкие хлопки. Это был провал, он знал хорошо и обмануться в том было нельзя.

Сегодня он шел в цирк с решением, пока еще смутным, но которое все более крепло — сказать антрепренеру, что свои гастроли в Мариуполе продолжать он больше не в состоянии, не может, не хочет, не будет. Он колебался, какое из этих слов следует произнести, и почему-то не мог выбрать окончательно.

Унылое однообразие уличных заборов нагоняло тоску. Базарная площадь, всегда такая оживленная, выглядела пустынной. С моря дул холодный, пронизывающий ветер. Анатолий Леонидович зябко ежился в своем легком пальто. Последнее время, что было вовсе не в его натуре, он стал одеваться небрежно, без прежней подчеркнутой щеголеватости. И, что было совсем удивительно, даже его парадный шелковый балахон на арене стал выглядеть мятым и мешковатым, а лента с медалями, жетонами и звездой эмира Бухарского ему самому стала казаться нелепой и бутафорской и, главное, надоевшей.

Что это, старость? Нет! Физических сил и энергии у него хоть отбавляй. Вернее всего, это предельная неудовлетворенность собой, своим творческим состоянием. Но где и как найти выход из создавшегося тупика?

Шапито кое-где прорвалось, издали пялилось грубыми, наспех сделанными латками. Выжига антрепренер Максимюк экономит гроши и даже мало-мальски не заботится о привлекательности своего заведения.

Из окошечка кассы выглядывало приветливое лицо кассирши Анны Михайловны. Дуров знал ее давно, она была известной наездницей, когда он лишь делал первые шаги на арене. Имя мадемуазель Аннет тогда украшало афиши цирков провинции и даже столицы. Но случилась беда: лошадь испугалась выходки какого-то пьяного зрителя, шарахнулась в сторону, нарушила строгий ритм сложного номера. Падение на полном скаку… Удар о барьер…

Кому нужна наездница-хромоножка? И вот она — кассирша кочующего шапито. Все же от прежней цирковой артистки у ней остались изящество и легкость движений да свойственная людям опасных профессий душевная доброта.

— Что-то вы сегодня невеселый, Анатолий Леонидович? А у меня сбор отличный!

— Нездоровится, мадемуазель Аннет… Никуда не гожусь!

Обращение, напоминание о лучших временах, заставляет кассиршу расцвести в счастливой улыбке.

— Нет, вы нисколько не старитесь, Анатолий Леонидович! Вовсе не изменились, все такой же элегантный, блистательный, как прежде… Не то что нынешняя молодежь, грубая, невоспитанная. Где настоящий цирк? Где?.. Я вас спрашиваю!.. Помните? В Киеве, в «Гиппо-паласе»…. Какие артисты там выступали! И какие лошади!.. Разве есть теперь такие лошади? Нет, вы скажите, где такие лошади?

Старая кассирша заговорила на неисчерпаемую, любимую тему — о грубости молодежи и гибели современного цирка. Анатолий Леонидович понял, что теперь не скоро удастся вырваться из плена воспоминаний, и сел на табурет у входа в кассу.

Кружилась голова, непонятная слабость все больше охватывала тело, тяжелила, сковывала движения. Неотступно сверлила мысль:

«Надо сказать Максимюку о своем отказе работать… Почему? Ну, не все ли равно почему: не могу, не хочу, не в состоянии, надоело…»

Над ухом ровно гудел голос бывшей наездницы:

— Помните, как бывало весь цирк аплодировал, когда работали крафт-акробаты братья Филиппи. Не чета нынешним скороспелкам. Раз-два и готово…

— Максимюк здесь? — перебил Анатолий Леонидович.

— Нет, пока не пришел.

— Извините, Аннет, я подожду там…

Анатолий Леонидович направился в сторону, откуда доносились шумные голоса, нестройные звуки настраиваемых инструментов, ржание лошадей, пистолетное щелканье шамберьера — какофония, без которой нельзя представить ни один цирк мира.

На манеже конная группа дрессировщика Кардинали заканчивала репетицию. Дуров кивнул ему головой, тот приветливо откликнулся гортанным «чао!» и продолжал работу.

Как бывало в детстве, так и по прошествии десятилетий, Анатолий Леонидович всегда любовался цирковыми лошадьми. Что-то есть особенно притягательное в этих четвероногих артистах, когда послушные своему руководителю, на узком круге манежа они совершают сложные эволюции, маршируют, высоко вскидывая стройные передние ноги, танцуют на месте, чутко прядая ушами, будто стараясь не пропустить ни одного звука музыки. А дрессировщик щелкает шамберьером лишь для того, чтобы усилить внимание зрителей к этой прекрасной движущейся картине.

Седой, сухенький итальянец Кардинали с возрастом стал чуть суетлив, но не утерял темперамента, живости. Репетирует он неизменно строго и точно, его правило — все должно быть, совсем как на вечернем представлении. Только на его голове не блестящий цилиндр, а котелок, сдвинутый на затылок. И на лице улыбка, до сих пор волнующая зрительниц, как в то, уже далекое время, когда имя молодого Кардинали гремело в первоклассных цирках мира и он ловил манящие взгляды светских дам, лорнировавших его из своих лож.