Рейке представлял. В его представлениях театр горел, причем вполне реальным, а не синим пламенем, а перед ним на ветру раскачивались тела всех, кто просто мимо прошел. Тул Ойзо был единственным и любимым сыном магистрата, так просто его смерть тот не спустит.

— Я решил, что единственная возможность избежать последствий, эм... моих действий, это найти убийцу. Потому что тогда никто не спросит, что конкретно случилось с сыном магистрата, так ведь? Если убийца найден...

Йон понимал. Он задумчиво разглядывал светящиеся в тусклом пламени масляной лампы оттопыренные ушки новоявленного клиента и видел куда больше, чем тот хотел показать. Например, старую тужурку, слишком свободную на тощем тельце, с надшитыми рукавами. Гербовые пуговицы срезаны, заменены на простые, из скорлупы водяного ореха. Светлые, по-астийски чистого оттенка, густые волосы когда-то были полностью сбриты и теперь отрастали, чтобы, скорее всего, вскоре быть сбритыми вновь. Сплошная экономия, одна десятая ляня в цирюльне раз в полгода. У астов на лице ничего не растет, а покупать бритву лишь для того, чтобы сбривать волосы на голове, парню сплошное разорение. Судя по весу, что у подзаборного кота, питается он плохо, в лучшие дни заедает воду картошкой, а в обычные просто водой обходится и ест то, что приносят из дома сердобольные санитарки. Благо внешность у него такая, будящая родительские инстинкты. Так и тянет подкормить и оттаскать за уши, паршивца.

А все, что зарабатывает, он тратит на свою мечту.

Йон Рейке знал, какова судьба таких храмовых посвященных. Лет в пять на очередной службе обнаруживается, что он избран кем-то из Богов в качестве сосуда, потом приезжает телега из конкретного Убежища, и мальчик навсегда покидает семью, переселяясь под холодные каменные своды. Там изо дня в день он моет полы и зубрит священные тексты, пока наставники розгами загоняют в него знания о ценности отпущенной благодати, да учат ею пользоваться. Годков через десять принявшего обеты ребенка выкидывают обратно, в большой и абсолютно чуждый мир, в котором он должен служить своей Богине, а как это у него выйдет уже не людям решать. И хорошо, что вот этот ребенок умудрился зацепиться в жизни, а не закончить ее на очередном поле боя, когда в госпитальную палатку попадает криво летящий снаряд.

Да, Рейке знал, каково быть таким мальчиком. Тридцать лет назад он сам им был.

— Значит, так, — задумчиво сказал он, поднимаясь со своего насеста. — Завтра ты что делаешь, док?

— Ничего не делаю, выходной у меня.

— Просто замечательно. Тогда встречаемся у Восточных ворот в час Белой Собаки. Понял? С утра я еще кое-куда забегу по делам. И, кстати, давай-ка ты, плати мне аванс. А то знаю я вас, служителей шприца и клистира. Деньги-то хоть есть, э?

Деньги были, видать зарплату недавно получил. Отобрав у клиента десять лян мелочью, Йон сунул их в карман и направился к выходу из лаборатории, представлявшему собой вход в подпол прямиком из той хибары, в которой жил непутевый целитель.

— А что же я есть буду? — растерянно донеслось вслед.

— А вот его и ешь, — хмыкнул Йон, кивнув на труп. — А если серьезно, то ты это, док, не вздумай больше кромсать тула Ойзо, э? Эй, ты слышишь меня, мелкий?

Грустный вздох был ему ответом.

За пределами города дождь, казалось, лил еще сильнее. Сплошные ровные струи, словно у Отца небесное ведро прохудилось. Человек в коляске натянул поводья, заставляя лошадь повернуть на малозаметную, поросшую травой дорогу, и поежился под тяжелой тканью непромокаемого плаща.

Лошадка наемной повозки неторопливо трюхала, опустив голову, а человек нервно оглядывал окрестности. Из-за погоды дорога, обычно светлая и солнечная, выглядела пугающе мрачной. Высокие, словно упирающиеся в набрякшее небо, стволы алмейриских кипарисов, казалось, все теснее и теснее обступают узкую колею. Человек почувствовал, как в его душу заползает страх. Он вдруг понял, что находится один, ночью, в лесу за пределами города и причина, по которой ему приходится тут быть, далека от законопослушной.

Но гнев и жадность пересиливали.

Огонек маленькой хижины показался, как всегда, неожиданно, словно сам зажегся в ожидании гостя, вот только облегчения не принес. Человек подъехал к покосившейся ограде, на которой мокли старые глиняные горшки, и некоторое время сидел, скукожившись и слушая, как капли дождя стучат о плотную парусину капюшона. Потом слез на землю, потрепал по морде наемную лошадку. Привязывать ее не стал, обученное животное никуда не уйдет и будет послушно ждать его возвращения.

Он прошел по тропинке к двери, увязая ногами в раскисшей земле, и постучал условным стуком. Раз. Потом два раза. Еще раз. Дверь отворилась, стоило затихнуть последнему удару.

Стоящий с той стороны порога человек, темный силуэт на фоне лампы, посторонился, молча приглашая войти. Длинные рукава его одеяния колыхнулись, как крылья готовящегося взлететь ворона. Гость, чуть помедлив, шагнул внутрь. Промокший плащ тоже делал его похожим на птицу, на гигантскую скукожившуюся сову. Дверь закрылась, оставляя снаружи тихий шум дождя.

Стоящая у ограды лошадка терпеливо ждала, когда тот, кто потащил ее в такую погоду прочь из города, выйдет из этого странного, покосившегося строения. А когда небо над лесом стало светлеть, а дождь — утихать, она неторопливо развернулась и побрела прочь, волоча за собой пустую коляску. Она умела не только ждать, но и возвращаться обратно в теплую конюшню. Самостоятельно, не дожидаясь, пока арендовавший ее человек вернется.

Ранним утром, следуя намеченному плану, Йон вытащил из-под кровати плетеный чемодан, из которого извлек сложенную вчетверо форму. Задумчиво разложил ее на кровати и, чуть помедлив, погладил рукой серую потертую ткань, восстанавливая в памяти забытые ощущения. Без знаков различия она ничем не отличалась от той, что носили служащие магистратов.

Ровно час спустя в дверь павильона у озера входил немолодой, подтянутый дознаватель, в холодных светлых глазах которого застыла угрюмая решимость всех построить и всем выдать, причем сполна. При виде него военные, охранявшие дом, вытянулись и склонили головы в молчаливом приветствии. Правильно, молодцы, ребята, небось важного человека сам магистрат прислал, надо быть почтительными.

Йон усмехнулся, задвигая перегородку и оставаясь один на один с произошедшим в доме. Все же, пусть и восемь лет прошло, а хватки и привычек он не утратил. И чего эти придурки тут торчат? Хотя, что это он, имело же место покушение на сына магистрата — то есть государственное преступление военной подсудности. Только вот опыта у этой подсудности...

Он остановился посреди разгромленной гостиной, оглядывая ее. Несомненно, помещение при жизни хозяина было уютное и жутко дорогое, вон, одни лаковые картинки стоят, небось, как пять столичных кварталов вместе с жильцами. Однако, обстоятельства смерти существенно все изгадили. Кровь залила золотистую бумагу и глянцевый лак, намертво впиталась в ковры. Мебель, низкая, в стиле Второй династии, была разбросана по всей комнате и переломана, словно тут метались два внезапно взбесившихся зверя. Маленький столик для приема гостей раздавлен в щепки. Часть крови на полу тянулась широкими мазками, будто бы размазанная гигантской кистью. И все это обозревал из инкрустированной эмалью рамки портрет покойника, брезгливо поджав губы. Аккуратный лакированный комодик, приставленный к комодику в качестве ансамбля домашний алтарь, на котором портрет и стоял, в ходе боя за жизнь не пострадали.

— И что же тут было, а? — спросил вслух Йон, обращаясь к портрету. — Придурок, ты меня слышишь, э?

Портрет, естественно, не ответил, и Рейке не оставалось ничего, как самому попытаться понять, чем же нарисована эта картина.

Кровь. Разбитая мебель. Синяки на лице и груди убитого, и три пореза на теле, нанесенные умелой рукой кота. И столько крови вокруг. Не вяжется.