Таким образом, прошло десять лет. Десять лет в цепях. Десять грёбаных лет унижений, боли, запаха запёкшейся крови, чужих насмешек и оскорблений. Регенерировать давали только в том случае, если я уже небо в алмазах видел. Я сходил с ума всё больше. Довольно часто приходилось наблюдать свои вырванные рёбра, растёкшиеся по бетонному полу органы, а всего себя — в собственной рвоте и крови. Издевательства и пытки — неотъемлемая часть нашей новой жизни, как часть терапии и как способ некоторых надзирателей выплеснуть свои эмоции, такие как: обида, ненависть, отвращение, и дать волю убогой фантазии. Им не разрешали только убивать нас. Зря. Я бы с радостью…
— Он уже заебал пиздеть сам с собой! — фыркнул некто раздражённо, и от этого я словно пришёл в себя, дёрнувшись. О, так я всё это вслух говорил?
— Он хотя бы спокойнее других. Или хочешь послушать гневную речь о том, какое ты дерьмо?
— От дерьма слышу!
— Вот и не возмущайся, — не обиделся второй надзиратель, будучи более лояльным по отношению ко мне. Мило с его стороны.
Обычные будни, в целом. Но я и не думал, что спустя всего пару секунд после их разговора произойдёт что-то из ряда вон. Только что, над дверью, в десяти метрах от меня, загорелась красная лампа и раздался громкий гул сирены. Впервые такое вижу. Что-то пошло не так?
Цепи слетели с запястий и хвостов. Я заворожено смотрю на свои руки, пытаясь ими шевелить. Это шутка такая, да? Я наверняка в бреду, а меня просто вновь пытает какой-нибудь урод со скучной фантазией, верно? Я ведь только что вслух толкал речь о своей жизни, так почему бы этой ситуации не быть очередным глюком моего больного сознания?
Слышу, как другие железные уже бегут на своих надзирателей, хохоча. Затем из соседних «дыр» доносятся крики, вопли, чавканье и треск костей. Мои же надзиратели судорожно жмут на кнопку, которая открывала тяжелую дверь, дабы попасть в лифт. Они не были напуганы. Они были в ужасе.
Недолго думая, кидаю в одного огромный булыжник, когда-то бывший частью колонны, к которой крепились цепи. Ему размозжило голову перед лицом второго мужчины. Тот оборачивается — я стою напротив. Он кричит. Хорошо так кричит. Я не хочу тратить время. Пропасть под нами была настолько глубокая, что когда я столкнул парня с обрыва, то не услышал даже звука удара тела об землю. Если я всё же не в бреду, то нужно взять пример с сокамерников и убираться отсюда поскорее.
В коридорах царил хаос. На полу лежали не мертвые тела, а каша из трупов. Это же месиво было и на стенах, свисало с труб, шедших под потолком. Резкий запах крови ударил по слизистой, но я быстро привык к знакомому «аромату». Множество людей в панике носились туда-сюда, кричали. Кого-то преследовали железные и, конечно же, убивали. Свет в помещениях и коридорах то и дело мерцал — где-то освещение уже и вовсе отсутствовало. От мощных компьютеров и каких-то огромных установок сверкали искры, где-то что-то горело или дымилось. Вой сирены, перемешавшийся с воплями людей, никак не прекращался.
Миленько у вас тут, железные.
В одном из помещений на меня бросился явно спятивший мужик в белом халате. Учёный? Замечательно. Пинком отбрасываю его к очередному лифту. Он хватается руками за железные прутья, загораживающие проход в кабину, и пытается встать на ноги. Он не сразу понимает, что я стою сзади, что его голова удачно находится между двух толстых железных прутьев. Один удар ногой — прутья сдавливают его череп, кость не выдерживает и с жутким хрустом лопается как арбуз. Кроваво-красные сгустки затекли под лифт, двери которого уже никогда не откроются.
Улыбаюсь. Мне никогда до этого так сильно это не нравилось.
Уже в другом помещении под столом нахожу ещё двух шепчущихся перепуганных ребят в халатах. Не церемонясь, хвостами разрезаю им кадыки и ухожу. Я бы никогда не смог простить этих людей.
В одном из следующих узких коридоров меня встретил ещё один белый халат. Только как-то по-японски склонившийся в позу «простите меня». Он что-то промямлил про то, что заслужил это вместе со всеми, что приведет меня к выходу. Я смерил его взглядом и кивнул. Через три минуты мы оказались в каком-то ангаре, где были припаркованы большие фургоны, грузовики и служебные машины. Он открыл огромную стальную дверь. К нам подоспели остальные железные. Умиротворённо улыбающегося учёного они, конечно, не обделили своим дружелюбным настроем. Мне, в общем-то, плевать на него.
Из большого дверного проёма повеяло свежим горячим воздухом, яркий свет заставил зажмуриться. На улице день? Это вообще… улица? Солнце. Жарко. Много песка. Ну, это же не может быть пляж? Целая вьюга из песка. Пустыня? Мы столько лет находились под пустыней? Я почему-то помню это место по-другому.
Выхожу на солнце вместе с остальными железными. С непривычки даже закрываю глаза ладонью. Небо чистое, красивое. Не думал, что когда-нибудь увижу его таким. Все удивлённо озираются вокруг, полной грудью вдыхая свежий воздух. Кто-то топчет под ногами песок, словно проверяя, настоящий ли он. Но всё это быстро сменяется привычным безумием. На лицах снова появляются звериные оскалы, слюна течёт, железки на морды налезают. Как же гадко мы со стороны выглядим.
Встречаюсь взглядами с парочкой железных ребят, которые, судя по всему, так же, как и я, не поддались сумасшествию всех прочих железных. Мы поняли друг друга без слов.
Не трудно догадаться — нас будут искать. Устроят охоту и будут публично убивать. Перспектива так себе, но это было ясно как день. Проходит ещё пара секунд. Разъярённые монстры завыли, зарычали, а затем почти одновременно побежали в сторону еле заметного вдалеке леса. Я тоже бежал. Там должен быть город. Посёлок. Хоть что-то. Кто-то.
Мы бежали долго, толкались, скалились. Я старался находиться в стороне и всё ещё поглядывал на небо. Оно символизировало для меня свободу, но… Что мне теперь делать со своей свободой?
Я отлично помню, что, чтобы преодолеть ту пустыню, нам пришлось потратить кучу времени, прежде чем мы попали в лес. Там мы разошлись кто куда. Были даже и такие железные, которые считали себя какими-то там лидерами и тащили за собой свою шайку железных. Последние, по сути, следовали не за лидирующим железным, а за его более кровожадным, чем у других, нравом. Я разумно решил остаться один и продолжал свой путь только прямо. Я полтора суток бежал туда, где, как мне казалось, не будет ни врачей, ни учёных, ни железных, ни трупов. Меня колотило от резко нахлынувшей истерики. Перед глазами поплыло, поэтому я остановился и сел на корточки перед одним старым мощным деревом, упираясь рукой в его ствол, а второй зажимая собственный рот.
«Меня тянет блевать? Серьёзно? А мне есть чем это делать?», — эти мысли звучали с иронией, однако теперь я понимаю, что тогда та истерика — результат того, что я осознал, что нас заставляли делать, и что мне пришлось вытерпеть, чтобы однажды — как сейчас — оказаться на свободе.
Я всё ещё сидел под деревом и сдерживал позывы, тогда как перед глазами мелькали плачущие за секунду до смерти люди, а затем их трупы и искажённые болью лица. Я вновь видел образы матерей, вставших перед своими детьми и закрывающих их от наших железных объятий. Меня тошнило от себя и от тех, кто заставлял нас совершать подобное. Мы умело демонстрировали всё скрытое уродство людей, когда те пытались откупиться от смерти, предложить что-то взамен на жизнь. Когда они были готовы пойти на любую низость, лишь бы остаться в живых; когда они пробовали отвлечь железного убийством другого человека, а сами пытались сбежать; когда они трусливо бросали свои семьи в момент, когда приходил железный. Я даже не представляю, какую ненависть и отвращение питают к нам потерпевшие горе семьи. Теперь в голове мешаются между собой фразы убитых, тех, кого лично я… Нет, не могу больше.
Меня «выворачивает» под несчастное дерево. Всё тело трясёт, а голова разрывается жуткой тупой болью, в горле встал желчный ком и началась одышка.
Простите меня. Простите.
