К тому времени, когда они уезжали из Памплоны, Эрнест стал настоящим aficionado и не мог больше говорить ни о чем другом. Его описания увлекли некоторых друзей, и они выразили желание отправиться в будущем в Испанию, особенно на июльскую фиесту в Памплону, вместе с Хемингуэями. Другие быстро устали от его энтузиазма. Макалмон заметил, что Эрнест, который, идя по улице с товарищем, вел энергичный бокс с тенью, теперь, скорее всего, будет вести бой с тенью быка, размахивать воображаемым плащом и демонстрировать, как воображаемая шпага входит в лопатку воображаемого быка. Как и многие другие туристы, совершившие захватывающее открытие, он был охвачен энтузиазмом и вместе с тем не хотел делиться впечатлениями. Вскоре у Эрнеста развился совершенно собственнический инстинкт ко всему, что касалось корриды. Замещая отсутствующего редактора журнала «Трансатлантик ревью», который жадно читали парижские эмигранты, он напишет о фестивале Сан-Фермине: «Чем меньше о нем будут знать, тем лучше», потому что почти все, «кто заслужил быть в Памплоне», побывали там. «Чем больше людей, считающих, что это ужасный, жестокий, унизительный пережиток прошлого и т. п., тем лучше». Неясно, какой аудитории он адресовал подобные наблюдения.

Тем временем Хемингуэй работал еще над несколькими «штучками», или виньетками, тщательно перерабатывая то, что он опубликовал в «Литтл ревью» в феврале. Некоторые виньетки описывали бои быков, в их числе одна – смерть матадора Маеры (Эрнест видел его в Памплоне), в которой смешались факты и вымысел (поскольку Маера был ранен и убит быком только в следующем году). После того как ранние виньетки принял «Литтл ревью», Эрнест озаглавил их «В наше время» – взяв эти слова из Книги общей молитвы: «Даруй мир в наше время, Господь» – и сказал Берду, что хочет оставить название.

Бердовский сборник в «Три маунтинс» должен был выйти в том же году, и тогда же из типографии Макалмона пришли гранки «Трех рассказов и десяти стихотворений» для «Контакт эдишнс». Застолбив, таким образом, издание прозы и поэзии, Эрнест начал отсылать виньетки Берду. В августе Эрнест получил сброшюрованные экземпляры «Трех рассказов и десяти стихотворений» и остался доволен внешним видом книги – она была тоненькой, карманного формата, с напечатанными на лицевой обложке названиями рассказов и стихотворений. Хемингуэй с восторгом рассказывал о «Контакт эдишнс» своему старому другу Биллу Хорну как о «той же банде, что издала Улисса». Однако поначалу критики встретили книгу молчанием; редкие рецензии начнут появляться только осенью. Впрочем, рецензию пообещала написать Гертруда Стайн, поэтому Эрнест был полон надежд.

Хемингуэи должны были отплыть в Торонто 17 августа, но отправление судна было задержано больше чем на неделю. Живот у Хэдли стал огромным, часто она чувствовала себя нехорошо, но им удалось купить билеты на боксерский матч и пару раз сходить на скачки, которые стали их любимым времяпрепровождением во Франции. Хемингуэи совершали обход своей парижской вселенной. Сильвия Бич из «Шекспир и компания» одолжила им 100 долларов и передала несколько экземпляров «Улисса», которые они согласились провезти тайком в Штаты. Потом они заехали в студию к Паунду. Эзра отдал Хэдли домашнюю мужскую куртку из бархата и парчи (которую она будет носить много лет вместо халата, отвел ее в сторонку и сказал: «Что ж, можем попрощаться с тобой здесь и сейчас, потому что [ребенок] полностью изменит тебя». Эрнест опасался, что то же самое произойдет и с ним.

Хемингуэй отправил Паунду первое письмо из нового дома в Торонто со словами: «Хуже и быть не могло», ссылаясь на все «эти штуки насчет Америки, Тома Микса, Дом и Приключения в поисках красоты». Его непосредственный руководитель в «Стар», Гарри Хиндмарш, помощник редактора «Дейли стар», сделал его работу почти невозможной. Во Франции Эрнест работал под руководством Герберта Кранстона, редактора «Стар уикли», и был на хорошем счету у Джона Боуна, главного редактора ежедневного издания. Но Хиндмарш, по всей видимости, решил унижать Эрнеста тривиальными задачами, мог вызвать его среди ночи и скоро стал проклятием Хемингуэя.

Хэдли писала родителям мужа, Эду и Грейс, о сверхурочной работе Эрнеста: «Столько разъездов, нет времени спать, бесконечные маловажные задания». Молодой репортер Морли Каллаган, отмечавший «приятность улыбки [Эрнеста] и чудесную доступность», вспоминал, что был «потрясен», когда просмотрел перечень заданий и увидел «пустяковые» события, которые Эрнесту нужно было освещать: «просто мусор».

Эрнест и Хэдли почти три недели прожили в отеле, прежде чем нашли квартиру в доме под № 1599 на Батерст-стрит. Даже в тот момент Эрнест находился за городом в командировке и не мог заняться переездом. В тесной квартирке с окнами, выходящими на овраг, очень красивый в осенней листве, была спальня с раскладной кроватью, кухонька и гостиная. Ребенок должен был появиться в начале октября, но Эрнест сказал об этом Эду и Грейс лишь в сентябре. Хэдли объясняла, что будущие родители не хотели быть причиной их волнений и умоляли Хемингуэев отнестись с пониманием к тому, почему от Эрнеста известия приходили нечасто.

Пятого октября Эрнест уехал в шестидневную командировку в Нью-Йорк. Он должен был освещать приезд бывшего премьер-министра Дэвида Ллойда Джорджа в США и доехать вместе с ним на поезде до Торонто и после отправиться в поездку по Канаде. Это означало, что Эрнест наверняка пропустит рождение своего ребенка. Когда 10 октября он вернулся в Торонто, один из сотрудников «Стар» встретил Эрнеста у поезда и сообщил, что Хэдли родила сына, но не мог ничего рассказать о ее состоянии. Эрнест помчался к ней. К тому времени Хэдли почти восстановилась – роды продлились меньше трех часов – и успокоилась. А вот Эрнест сломался. «Эрнест пришел на следующий день около девяти утра и плакал – был напуган, бедняжка, – с ним обошлись не слишком мягко, и еще он сокрушался оттого, что его отправили на задание именно в этот момент». Хэдли сказала Изабель Симмонс (Годолфин), что он «полностью сломлен от усталости и напряжения», хотя и «собрался с духом» и «был таким милым, каким, как мы с тобой знаем, он может быть». Конечно, Эрнест был разбит из-за волнений и бурной радости – и усталости, конечно, и из-за гнева на босса. Но быть может, упадок сил и тревога были связаны с исключительным вниманием, которое уделялось Хэдли и новорожденному.

Они назвали мальчика Джон Хэдли Никанор – Никанор в честь матадора Никанора Вильяльты – и сообщили Изабель Симмонс, что он «просто чудо», у него глаза и нос Эрнеста и копна темно-каштановых волос. Эрнест рассказал, что, когда ребенка кормят, «он шумит, как маленький поросеночек», и заметил: «Он идеальный, а тело очень красивое». Они стали называть его Бамби, потому что он «казался круглым и прочным».

Эрнест и Хэдли начали строить планы покинуть Торонто и вернуться в Париж, когда Хэдли с ребенком была еще в больнице. Эрнест вернулся в редакцию, и Хиндмарш стал распекать его за то, что тот не заехал в контору прежде, чем ехать в больницу. И тогда Эрнест окончательно решил уехать. К счастью, в конце октября его перевели в редакцию «Стар уикли». Здесь он вновь стал писать статьи, во многом отталкиваясь от своих европейских впечатлений; он написал статьи о корриде и ловле форели в Испании, Германии и Швейцарии. После того, как они договорились о дате отъезда – 1 января, – он разразился потоком заметок и писал обо всем – от ночной жизни Европы до букмекеров в Торонто. Он выдал три совершенно поверхностные статьи о том, как празднуют Рождество в Швейцарии, Италии и Франции.

Хемингуэй не имел никакой возможности уделять время собственному творчеству, и пропасть между парижской жизнью и тяжестью журналистской работы стала казаться почти сюрреалистичной. Он беспокоился о своем душевном состоянии и о том, какое влияние это может оказать на литературную работу. Он написал Паунду: «Почувствуй, насколько я полон ненависти и как чертовски, сучески, тошнотворно устал, будто все, что я делаю, не будет иметь никакой ценности». Эрнест официально уволился с работы в декабре и забрал последний гонорар накануне Нового года. Ходили несколько легенд о том, как Эрнест уволился и отомстил Хиндмаршу – может быть, потому, что коллеги-журналисты с удовольствием представляли противостояние. Хиндмарша не любил никто.