– Должно быть, замечательно работать в такой области.

Винховен озадачен:

– Что вы имеете в виду?

– Ну, вы должны иметь несокрушимую веру в способность человечества быть счастливым.

– На самом деле совсем нет.

– Но вы изучаете и анализируете счастье всю свою жизнь.

– Да, но для меня не имеет значения, счастливо ли человечество. Пока одни люди счастливее других, я могу и дальше грызть свои числа.

Я замираю на месте, ошеломленный. Все это время я думал, что Винховен – мой товарищ и соратник в погоне за счастьем, но оказывается, что, как говорят на юге, на эту охоту он пришел без собаки. Или, если вам так больше понравится, Винховен вне игры, он рефери, который следит за турнирной таблицей. И, как любой хороший арбитр, он не отдает никому предпочтений. Счастье или уныние – любой победитель подойдет. До тех пор, пока он есть.

В этом, я полагаю, и есть смысл этого нового, бесстрастного изучения счастья. Винховен и его коллеги отчаянно стремятся, чтобы к их науке относились серьезно. Им удалось, но какой ценой! В их мире счастье – это еще одна таблица со статистикой, препарированные, нарезанные кубиками, пропущенные через компьютер данные, в конце неизбежно сведенные к таблицам. Не могу себе представить что-то более унылое, чем таблицы.

Я понимаю, что этот мой визит был прекрасным началом, но поиски не завершены. Нигде среди восьми тысяч исследований я не нашел ни одного упоминания о том, что счастье нации проистекает из его искусства, о наслаждении от прослушивания или прочтения вслух прекрасной поэмы или просмотра фильма с попкорном без масла. В базе данных нет ничего о невидимых нитях, которые связывают семью. Некоторые вещи не измерить.

Поэтому я лишь частично использую базу данных Рута Винховена, а частично – свои собственные суждения. Богатые или бедные, теплые или холодные, демократические или авторитарные – все это не имеет значения. Я буду идти на запах счастья туда, откуда он исходит.

Держа в руках карту, я сажусь на поезд на центральной станции Роттердама. И когда поезд начинает скользить вдоль голландской деревни, я ощущаю некоторое облегчение. Даже свободу. Но свободу от чего? Не могу себе представить. Мой визит был вполне насыщенным. Я выпил хорошего пива, попробовал отличный гашиш и даже узнал пару новых вещей о счастье.

И потом меня осенило. Избавление от этого всего… свобода. Толерантность прекрасна, но толерантность легко превращается в индифферентность, что совсем невесело. К тому же я не могу жить с таким количеством соблазнов. Я слишком слаб. Я бы не смог вовремя остановиться. Если бы я переехал в Голландию, вы бы, вероятно, обнаружили меня несколько месяцев спустя с проститутками под каждой рукой в облаке марокканского гашиша.

Нет, голландский путь не для меня. Возможно, мой следующий пункт назначения окажется тем самым. Я отправляюсь в страну, где поезда всегда приходят вовремя, улицы чистые, а толерантность, как и все остальное, – в умеренном количестве. Я еду в Швейцарию.

Первые швейцарцы, которых я встретил, взбесили меня, как никто другой.

Я знаю, о чем вы сейчас подумали. Швейцарцы? Эти милые, нейтральные, лучшая-в-мире-армия, лучшие-в-мире-часы, вкусный-шоколад швейцарцы? Да, именно эти.

Это было в конце 1980-х годов в Танзании. Мы с моей девушкой поехали на сафари. Мы делали это по дешевке, вместе с четырьмя другими бюджетными путешественниками: двумя спокойными норвежцами и тихой швейцарской парой.

Наш водитель был танзаниец, чье имя переводилось как Удача. Мы думали, что это совпадение. И только позже мы узнали, что его имя – лишь пожелание, но не сам факт. Правда, к тому времени было уже слишком поздно и все пошло ужасно неправильно. Во-первых, камнем из-под проезжающего грузовика нам разбило лобовое стекло. Никто не пострадал, но мы провели следующие два дня, останавливаясь в каждой танзанийской деревне в поисках замены. Шли дожди, хотя это не был сезон дождей. Мы с девушкой пытались установить палатку, но через пару минут она рухнула, оставив нас облитыми, грязными и жалкими. Палатка норвежцев едва выдерживала.

Но что швейцарцы? Их палатка была крепкая, как Маттерхорн. Неприступная для проливного дождя и сильного ветра, она сохраняла их в тепле и сухости. Я держал пари, что, сидя внутри, они потягивали горячий шоколад. Тогда я думал, что черт бы побрал этих эффективных, компетентных швейцарцев в ад.

Эти воспоминания еще свежи в моей памяти, когда поезд из Роттердама проходит через Германию и прибывает в Швейцарию. Я приехал сюда по делу, и это дело не имеет отношения к мести, клянусь. Швейцарцы, оказывается, близки к вершинам пирамиды счастья Рута Винховена. Да, у швейцарцев, похоже, есть кое-что – счастливые, счастливые ублюдки.

Мой поезд опаздывает на восемнадцать минут, вызвав массовую панику в Базеле, пограничном городе, где я должен был пересесть на поезд в Женеву. Расписание полностью разбито. Пассажиры, и я в том числе, выскакивают из опоздавшего немецкого поезда и бегут, чтобы поймать наш абсолютно точный швейцарский поезд. Удивительно, думаю я, пыхтя и отдуваясь на лестнице, только швейцарцы могут выставить немцев несобранными.

Итак, стереотипы верны. Швейцария – страна эффективных и пунктуальных. Богатая страна, в которой практически отсутствует безработица. И, конечно, воздух чистейший. Улицы безупречны. Не забудьте о шоколаде, которого тут вдоволь. Но как насчет счастья? Я не видел радости на лицах хорошо укомплектованных швейцарцев в Африке. Только спокойное удовлетворение, смешанное с самодовольством.

Для того чтобы решить эту загадку, обратимся еще раз к тем мертвым, белым и несчастным философам. Никто не был менее счастлив, чем Артур Шопенгауэр. Если счастье – это отсутствие страданий, как он считал, то у швейцарцев есть все основания для того, чтобы считаться счастливыми. Но если счастье – это нечто большее, если для него нужна радость, то швейцарское счастье остается загадкой, такой же глубокой и темной, как плитка шоколада «Lindt».

Так почему швейцарцы стоят выше на ступенях пирамиды счастья, чем французы или итальянцы, полные joie de vivre?[1] Черт, да ведь французы и придумали joie de vivre.

Все эти мысли носятся в моей голове, пока такси везет меня к дому моей подруги Сюзан в Женеве. Она нью-йоркская писательница и говорит о себе, что думает на английском и французском языках сразу. Ее откровенность постоянно спотыкается о швейцарскую непробиваемость. Сюзан жалуется, что швейцарцы «культурно запертые» и «скупые на информацию». Даже если эта информация жизненно необходима, вроде той, что «ваш поезд уходит прямо сейчас» или «ваша одежда горит», швейцарец ничего не скажет. Говорить об этом считается оскорбительным, поскольку подразумевает, что собеседник невежественен.

Методы напористой жительницы Нью-Йорка Сюзан не всегда срабатывают в дипломатическом корпусе Женевы – где тысячи хорошо воспитанных мужчин и женщин целыми днями говорят о мировых проблемах. Они делают это хорошо одетыми и, по возможности, после обеда. Или, если возникает крайняя необходимость, на конференциях. Европейцы обожают конференции. Соберите трех европейцев вместе, и с большой долей вероятности они устроят конференцию. Все, что для этого нужно, так это несколько тегов и много, много галлонов «Перье».

Женева была названа одним из самых лучших мест для жизни, но не для отдыха или осмотра достопримечательностей. И в этом есть доля правды. Швейцарцы считают Женеву скучной, а если швейцарец говорит о каком-то месте, что оно скучное, то это значит, что в этом месте на самом деле совсем нечего делать. Но меня это все же не останавливает. Из квартиры Сюзан открывается вид на лабиринт узких и прямых улочек города. Женева, как и большинство европейских городов, построена для людей, а не машин, и это делает ее интересной по своей природе.