Литмир - Электронная Библиотека

Рыжая прячется теперь за доктора.

Витюша губу закусил, теребит бантик бинтовой на запястье.

– Стуканула, – сквозь зубы Витюша.

«Позвонишь теперь, как же, – в свою очередь, подумал Иван. – Чего-то да будет».

После обхода прапорщик-авианаводчик ушел на волю, попрощавшись со всеми.

– Тащитесь, пацаны.

Треснутым стеклом дзынькнули за ним расхристанные палатные двери.

В обед к ним подселили новенького.

Только тарелки убрали, укладывались на тихий час. Двери не дзынькнули, но шарахнулись с отчаянным стоном. Вкатилось в палату «тело». На двух ногах, с головой и руками. Иван из дальнего угла глядит. Покоцанное «тело». Рожа вся в зеленках, пластырях и черных точках: такие отметины остаются на лице от близких пороховых разрывов.

Не верит Иван своим глазам – знакомое «тело»!

– А че, я думал там, тоска. А тут? Я первый раз в таком кайфе. Телок, мама не горюй!

Ксендзов! Маленький солдатик Ксендзов.

Вот так дела.

Ивана не узнать издалека сразу. Он не спешит – голоса не подает, но уже предвкушает, как удивится и разорется сейчас же болтливый сапер.

Теперь не соскучиться им. Точно.

Ксендзов так ни на секунду и не замолк: обошел всех по койкам, с каждым потискался рука в руку; сообщил Витюше, что от ворот госпиталя в двух шагах видел он магазин: «А чего, на сухую сидеть, мама не горюй?» Спросил, кто читает тут рэп. Ну и что такого, что нигеры придумали? Он вот знал одного африканца, так тот ничего себе, даже по-русски умел немного, правда. Треплется Ксендзов, а сам поворачивается к Ивану и тянет пятерню лодочкой.

– Опа-на! Не понял.

Иван его цап за грудки, отворот пижамки, и к себе.

– Нарвался на п…, душара?

– Мне на дембель…

Отпустил Иван пижамку. Ксендзов по инерции назад на соседнюю кровать так и сел, да прямо на Витюшин набитый макаронами живот.

– О, еп! – квакнул Витюша.

– Бу-уча!! – не заорал, завопил маленький сапер. Медсестра в плату вбежала. Стоит ресницами хлопает – плохо кому? А Ксендзов по Ивану ползает, стакан уронил с тумбочки. Иван и не рад уже.

– Ну, дура! Задавишь. Кабан, отъелся.

Разговоров было до вечера.

Ксендзов даже на Витюшу наехал – давай двигайся, брат! Я с корешем фронтовым должен быть теперь рядом: оберегать, компоты ему носить и все такое. Набычился Витюша – ему тоже весной на дембель. Не уступил места. Ксендзов не обиделся, горланит через две койки – спать народу мешает.

Народ ничего, терпит – понятливый.

Узнал Иван, что Перевезенцеву лейтенанту присвоили «старшего», а когда под Шатоем у «Волчьих ворот» добили «духов», загноилась у того старая рана на шее. Его и отправили на лечение в Моздок, а куда потом, Ксендзов не знает. О себе Ксендзов мямлить стал. Не помню точно, говорит, стрелял, потом гранату бросил и все, отключился.

– А Савва где, калмык, ну тот? – спрашивает Ксендзов.

– Воюет калмык, где ж ему быть.

Про Савву Иван с тех пор ничего не знал. А как узнать? Команда у Саввы секретная, должность суетная – сегодня здесь, завтра там. Но почему-то уверен был Иван, что жив Савва. Он же калмык хладнокровный. Таких война стороной обходит, таких даже просроченной тушенкой не возьмешь. Степняк дикий, одно слово.

На следующий день от разговоров и воспоминаний разболелась у Ивана голова.

Ксендзов же как проснулся, так и пошел куролесить по госпиталю. К вечеру он уже тискал визжащих сестричек, получил от одной по уху. Всезнающий Витюша, науськивал Ксендзова, что для начала нужно оприходовать Лариску-«плюс-минус». Она всем дает. Такая уж безотказная у нее натура.

– Пары выпустишь, братан, а потом про любовь.

Но Лариса не обманула Ивана.

Когда она вошла в палату, Витюша подмигнул Ксендзову. Иван отвернулся. Лора, уколов кого следовало, накидав таблеток, подошла к Ивану. Присела и тихо ему:

– К перевязочной в двенадцать с копейками. Приходи. Ключики у меня-а, – и громко чтоб все слышали: – Поворачивайся. Каждого нужно просить… Как вы мне все надоели!

Когда медсестра ушла, Ксендзов прямо через Витюшу перескочил к Ивану.

– Кабан, – ржет Витюша. – Ксендз, давай в дурака на погоны.

Ксендзов слюняво лыбится, глаза блестят, а губешки жирные. Ивану шепчет, дышит противно котлетой в лицо:

– Буч, а ты рыжую того или не того? Ну, я скажу-у!.. Она тетуха! Да и все такое у нее. А как… сразу дает?

Разозлился Иван:

– Отвали, душара. Не доставай меня, а то я тебя самого и так и эдак. Усек?

Промолчал маленький солдатик Ксендзов, даже про дембель свой долгожданный не заикнулся: если полезло из Ивана волчье, все – сторонись.

Иван наткнулся на Ларису в дверях перевязочной.

– Ты погоди. Сейчас я. Там солдатику плохо. Еще реанимацию вызывать!.. – И побежала.

Коридоры в госпитале живут своей жизнью. Храпы, стоны. Народу вдоль стен: в колонну покоечно, один за другим. Не хватает мест. Кто ж думал, что такая бойня приключится за хребтом. Пахнет лекарствами и телами гниющими. Тлеет жизнь под бинтами. Гноятся раны. Отгниют – новая плоть зародится. Помоют солдата, побреют: живи, паря!

Иван, чтоб не томиться в душном коридоре, устроился в туалете на подоконнике.

Форточку раскрыл и дымит.

Свежим тянет снаружи: ветерок с улицы принес первые запахи весны. «Скоро листья появятся, – вспомнил Иван про доктора-очкарика; с табачным дымом наглотался весеннего духа. – А там и домой. Что дома? Да устроюсь как-нибудь…»

Прождал он минут тридцать. Стало его клонить в сон. В последний момент прибежала Лора. Запыхалась. Руки кровью перепачканы, на халатике пятна. Схватила Ивана под локоть и потащила в перевязочную. Толкнула его на кушетку.

– Сядь. Я ж сказала, щас! Подождать не можешь. Там солдатик вены себе вскрыл.

– Чего это? – удивился Иван.

– Откуда я знаю. Вас же мужиков тащит за каким-то чертом на войну. Не живется вам в семьях. Завтра его в неврологию. Еще не хватало мне суицидников, – растрепались рыжие кудряшки. Лора не замечает. – Ну, повезло тебе, выжил, так терпи уж. Мы, бабы, вон, терпим вас, – она хотела вставить нужное, к месту, словцо, да не стала, – терпим, а куда деваться. Чего ж, вы?..

Засопел Иван, тошнота вдруг подступила к горлу.

– Давай завтра. Пойду я.

– Завтра не моя смена. Позвоним. Ерунда! Ой, да у нас такое было, такое…

Батюшки мои, да как раскраснелась-то бабенка с суеты! Щеки порозовели. Пуговка расстегнулась, – халатик узкий в груди и раскрылся чуть больше, чем разрешено. Смотри, солдат, язык только не проглоти, не задохнись.

Иван напрягся весь.

Там, где-то за стенками, за долгими коридорами слезным матом захлебывался суицидник, рвал повязки на запястьях. Вяжут, вяжут его братаны. Война – сука! Что ж ты все без разбору валишь в одну кучу – и смерть, и любовь. Ну, пожалей, ты, покоцанных, отвали, шалава, сгинь, теперь-то хоть!

В кабинете полумрак. Иван держит Лору за руку.

– Тщ-щ-щ, только свет не включай. Вон, телефон, на столе. Быстро, две минутки. Да тише ты.

Иван стул опрокинул, чашечкой коленной ушибся больно.

– Твою ма…

– Ой, – интимно понизила голос Лора, сжала Иванову ладонь. – Ой, будет мне нагоняя.

Иван снял телефонную трубку.

Мать плакала.

Проговорил он меньше отмеренных двух минут. Нажал на рычажок.

Что он мог сказать еще? Только душу травить. Жив, ма. И все. Там за материной спиной подсказывал отец – скажи про Жорку. Нашли его тело в той лаборатории. Успела мать сообщить, что забрали брата домой и неделю как похоронили на бугре, положили к деду с бабкой. Болотниковы помогали. А старший Игорь «нажрался» на поминках и подрался с братом Витькой. Такие вот новости из дома.

Сидит Иван, не шевелится. Лариса понимает, тоже молчит. Но выждала с минуту и, решившись, потянулась к Ивановой руке.

– Пошли, што ль.

Она сделала все сама.

В ту ночь в неоновой перевязочной была она Ивану и женой… и матерью. Она ласкала его истово, она пеленала его малиновым ароматом – живи, солдат, выпускай свои пары, чего уж! И задышал солдат ровно и выплеснул все наболевшее, опостылевшее. И освободилась душа.

17
{"b":"600873","o":1}