- И, тем не менее, ему это удалось! Он с самого рождения отнимал у меня все и всех: отец забрал его с собой, мать всю жизнь только и делала, что твердила о нем без умолку, и даже ты… Ты знаешь его каких-то несколько недель, но даже сейчас продолжаешь думать о нем! Ты прилепилась к этому дневнику, как муха к дерьму, хотя это даже не его портрет! – голос Дэвида звенел от злости, сочился ненавистью, теряя свою былую сухость и безразличие. – У него было все: его обучили, его уважают, его ценят – иначе бы никогда не послали сюда! Черт, даже Дин, этот сопляк, что пытался пристрелить его, и тот ссал кипятком от одной лишь возможности находится рядом! Я прочитал это в его мыслях, – Дэвид оперся обеими руками о столешницу так, что Николь оказалась зажатой с двух сторон, и навис над девушкой, прожигая ее разъяренным взглядом: она чувствовала его тяжелое дыхание на своем лице. – Его все называют Избранным, Никки. Этого сукина сына считают чуть ли не Богом, в то время как меня всю жизнь смешивали с дерьмом! Я был фриком, изгоем, я …я ненавидел себя, считал себя ущербным и недостойным, я…., – он оттолкнулся от столешницы и повернулся к девушке спиной. – Он украл мою жизнь. Пользовался привилегиями, которые должны были быть моими! Это меня должны были почитать и бояться. Это меня должны боготворить, потому что Я СИЛЬНЕЕ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ!

Лампа, что освещала кухонную зону, с хлопком лопнула: Николь вскрикнула от неожиданности. Она хотела было прикрыться руками и поджать ноги, но невидимые тиски не позволяли ей пошевелиться. Девушка смогла лишь зажмуриться и переждать дождь из осколков. Дэвид же, казалось, даже ничего не заметил.

- Но и этого ему показалось мало, – он заговорил тише, но ненависти в его голосе не убавилось. – Он прилетел сюда, чтобы помешать мне вернуться на Эстас. Его можно понять: тот, кто хоть раз почувствовал вкус власти, никогда от нее не откажется. Добровольно, я имею в виду.

- Все не так, – Николь открыла глаза. – Он, точно так же, как и ты, не знал отца. И матери. Он даже о тебе не знает, он…

- Хватит! – рявкнул Дэвид, вновь приближаясь к девушке. – Ты еще не поняла? У тебя нет права голоса: как я уже сказал, я говорю с тобой по-человечески исключительно из-за моего к тебе расположения. Но это вовсе не значит, что нужно этим злоупотреблять. Ты не в том положении, чтобы спорить или пытаться переубедить меня, Никки. И единственная причина, по которой я предлагаю тебе мир, состоит в том, что я не хочу убивать вас обоих. Если Филипп был прав, то мой братец уже ищет тебя, он скоро будет здесь, так что, как видишь, с твоим согласием или же без него, ты уже мне помогаешь. Я убью Арчера в любом случае. Но если ты будешь мешать мне, пытаться остановить меня, помочь ему – что угодно, я не посмотрю на то, что ты помогла мне закончить коллекцию из киндер-сюрприза: я убью и тебя, – он навис над Николь, снова заключая ее в плен между своих рук. – Знаешь, Монро всегда верил в мою человечность. Он думал, и до сих пор думает, что все, что я делаю, я делаю из самозащиты; что я выстраиваю вокруг себя стену безразличия и полнейшей отчужденности, чтобы никто больше не смог меня ранить. Так вот, Никки, очень тебя прошу, не повторяй его ошибки: моя человечность умерла давным-давно, вместе с загнанным и испуганным подростком. И нет во мне ни света, ни жалости; меня не нужно спасать. Ты жива не потому, что я питаю к тебе слабость, а потому что ее питает Дэни. Ты жива, потому что у меня нет причин убивать тебя. Пока что. Но не надо принимать мою практичность за слабость, сестренка. Не нужно играть в адвоката или пытаться переубедить меня, ясно? – чуть отстранившись от дрожащей девушки, он осторожно подцепил осколок лампы, что блестел в ее влажных после душа волосах, и отбросил его в сторону. – Итак, я повторю еще раз: ты здесь гостья, званная и желанная ровно до тех пор, пока ведешь себя хорошо. Ты вольна делать что угодно, если твои действия не идут вразрез с моими планами. И тогда, после того, как я разберусь с Дэни, ты сможешь вернуться в Россию и забыть все, как страшный сон. Второй вариант: в принципе, он почти не отличается от предыдущего, не считая небольшой модификации. Ты все так же будешь сидеть здесь и наслаждаться жизнью, но, если вдруг мне понадобится твоя помощь, ты не посмеешь мне отказать. В этом случае, после того, как все будет кончено, я сделаю так, что убийство Эбигейл Прайс и все прочие неприятности, свалившиеся на вашу семью, повесят на Дэниела. Для тебя это самый настоящий хэппи энд – тебе даже не придется иммигрировать в Россию. И, наконец, третий вариант: ты соглашаешься на любой из двух предыдущих, наивно полагая, что тебе удастся обвести меня вокруг пальца и помочь Дэни. Разумеется, я тут же узнаю об этом. Узнаю, но вида не покажу: просто в решающий момент, – мужчина наклонился совсем низко, так, что его губы оказались в каких-то миллиметрах от уха Николь, – когда ты уже поверишь в собственный успех, – его щетина колола и царапала нежную кожу девушки там, где их лица соприкасались, – когда ты уже почувствуешь, как свобода опьяняет и окрыляет тебя, – от тела мужчины исходил жар и едва уловимый запах одеколона, – ты рухнешь в бездну, обратно в объятия страха и отчаянья, а вкус свободы станет ядом. Ты будешь задыхаться, понимая, что тебе пришел конец, и надеяться попасть в ад, потому что только там ты сможешь встретиться со своими родными. Решать тебе, Никки.

Дэвид резко отстранился и, даже не посмотрев на девушку, вышел вон из коттеджа: Николь остекленевшими глазами следила за его спиной сквозь прозрачные стены дома, чувствуя, как в ее тело возвращается жизнь. Мужчина даже не потрудился закрыть дверь: он знал, что в этом не было нужды – Николь, обретя контроль над собственным телом, все еще оставалась связанной. Связанной самыми прочными цепями, которые только могла придумать вселенная – оковами знания. Знания о том, к каким последствиям приведут ее действия; о том, какой ценой обернется ее оплошность.

Дэвид пошел к причалу и, остановившись у самой воды, смотрел вдаль на окрашенное в закатные краски небо: девушка смотрела ему вслед, чувствуя, как горлу подступают рыдания. Что это: жалость к себе, скорбь по тете, безысходность? Девушка слезла со стула и, сделав буквально пару шагов, осела на пол: уперевшись лбом в обитую кожей спинку дивана, Николь начала глубоко дышать в отчаянной попытке избавиться от подступающего к горлу кома. Ее живот сдавливало спазмами, грудь разрывалась от ноющей боли, а в голове царила настоящая какофония. Одинокий тихий всхлип все же пробился наружу, и девушка прижала ладонь ко рту, не давая сбежать остальным. Сейчас не время. Не время жалеть себя или скорбеть; не время поддаваться отчаянию и вешать нос. Разум подсказывал девушке, что она уже ничем не сможет помочь тете; что то, что произошло, уже не изменить, как бы она того ни хотела. Своими слезами Николь не могла помочь никому. Она понимала это, но ничего с собой поделать не могла. Она понимала, что рыданиями она не выказывала почести ушедшей из ее жизни тете; что она лишь жалела и мучила саму себя: где бы Эбигейл Прайс ни находилась, ей там наверняка было лучше, чем Николь. А даже если и нет, даже если загробной жизни и вовсе не существовало, это все равно не меняло того, что тем, кто остался жить, всегда труднее.

Умирать легко, жить дальше – вот что действительно сложно. И страданиями и переживаниями по поводу умерших люди лишь все усложняли: будто в каждом человеке жил маленький мазохист, который нарочно подкладывал дрова в уже потухающий костер. Станет ли волк скорбеть по погибшему товарищу? Возможно. Но станет ли его печаль всепоглощающей, станет ли животное губить себя, жалеть себя, в ущерб собственной жизни? Вряд ли. Лучшее, чем можно отплатить действительно близким тебе людям, – идти дальше. Идти, тем самым показывая, что жертва, силы, вложенные в тебя, были не напрасны. Идти, не позволяя смерти ближнего отметить и очернить твою собственную жизнь. Разумно – да, выполнимо – ничего подобного. К сожалению, вместе с разумом людям подарили и способность глубже чувствовать. А самое смешное, что сложнее, чем разбудить свои чувства, было только заставить их заснуть снова. Они сильнее разума, сильнее здравого смысла, сильнее всего, что только можно себе представить. А те, кто думал иначе – просто счастливчики, которым не довелось испытать ничего подобного. Если бы разум был сильнее, Николь сейчас бы не корчилась на полу в немых рыданиях; она бы сейчас не вспоминала запах тетиных духов, и аромат масла, который она втирала в свои волосы каждый вечер. Девушка не корила бы себя за то, что все ее объятия и поцелуи, которыми они обменивались с тетей при встрече или прощании, были дежурными; не мечтала бы о том, чтобы вновь обнять ее, вдохнуть родной запах и никогда не отпускать… Эбигейл Прайс больше не войдет ни в одну дверь, больше не позовет Николь к столу, больше не станет отчитывать ее, больше не станет расчесывать ее волосы… Николь не увидит ее улыбки, не попросит прощения и не скажет о том, как сильно она ее любит. Да и вообще, когда в последний раз она это говорила? Почему она, однажды потеряв родителей, продолжила потребительски относиться к родным? Почему она воспринимала их как данность? Она, которая, как никто, должна была понимать, какое сокровище являет собой семья?!