- Здравствуй, Кэтрин.
- Привет, - я взглянула на Оливию. За время нашего разговора с Гертрудой ничего не изменилось.
- Анна написала, Сестра Гертруда, что мы можем голосовать, а она потом посмотрит уже на наше решение.
- Сестра Кэтрин, Сестра Мерседес и Сестра Федерика, через полчаса мы все соберемся в зале Большого Совета, чтобы проголосовать об очень важном решении, - заметила Гертруда. – Я пока осмотрю Наставницу Оливию, вы можете немного отдохнуть…
- Нет, Сестра Гертруда, я останусь, - Федерика покачала головой. – Помогу вам. Мерседес, отдохни немного, ты почти не отдыхала эти дни, - молодая валькирия кивнула и вместе со мной вышла в коридоры Дворца. Мы молча шли рядом некоторое время, и вдруг в каком-то широком коридоре с белыми стенами, светлым паркетом и окнами с огромными подоконниками она кивнула мне.
- Сядем? – я кивнула и мы уселись на прохладное дерево, поджав ноги. Места для двоих там с трудом, но хватало. Окна выходили в сад у Дворца, этаж это был третий. Я смотрела на ветви высоких могучих деревьев и маленьких плодовых, качавшиеся на сильном ветру. Одна из тонких веточек обломилась и упала… Уже мертвая частичка, еще недавно бывшая живой, дерева… Маленькая, но смерть… Мерседес проследила за веткой взглядом и посмотрела на меня. – Она выживет, я надеюсь. Я о Наставнице, конечно…
- Я тоже на это надеюсь, - пробормотала я.
- Знаешь, - Мерседес задумчиво посмотрела на меня. – Ты же отказалась, правда? Мы голосовали за твое включение в Совет, когда это случилось. Гертруда сказала, тебя надо будет спросить, правда.
- Я отказалась… Это огромная честь, конечно, и я польщена, но я отказалась. Мне сейчас немного не до этого. Проблемы большие, знаешь…
- Ну да. Я тебя понимаю, в общем-то, я бы на твоем месте тоже не хотела бы тут оказаться в плену бумажек и совещаний, и решать вопросы о вылазках и контратаках. Тем более у тебя там выбор, который в тебе нуждается, и любимый мужчина, за которого ты переживаешь… Понятно, что тебе хочется быть там, с ними, и сражаться вместе с ними.
- А у тебя? Тебя же тоже в Испании ждут, разве нет?
- Неа. Мой выбор женат и у него трое дочерей. Я крестная мать средней… Ну, ты сама понимаешь, что ждать меня там некому, своей семьи у меня нет, отца я видела последний раз лет в пять, а мама умерла, передав мне дар. У нас с ней как-то не сложилось с выбором… - меня передернуло, когда я представила себя на месте Мерседес. Я знала, что случается и такое, и искренне ей сочувствовала. Сколько же боли должно быть в душе этой молодой женщины, когда она смотрит на любимого ей человека, на выбор, без которого ей тяжело жить, и видит рядом с ним его жену и детей… Валькирии, внезапно осознала я, страдают по той или иной причине все, у каждой есть внутри что-то, что приносит бесконечную боль. Расплата за дар… Мне еще, подумала я, даже повезло… У меня до совсем недавних пор было больше счастья, чем боли. Вот только теперь это счастье таяло со скоростью снежинки, а боль – нет. Опять же – расплата за дар. – Как ты? Как дела с твоими чарами, ну, то есть с этими, плохими чарами… - заботливо поинтересовалась Мерседес. Я открыла было рот, чтобы рассказать о том, что кое-чего достичь удалось и видения, головная боль и сны перестали меня мучать, но вспомнила предостережение Гертруды. И потому ответила совсем другое, не то, что собиралась:
- Пока ничего особенно не изменилось. Разве что людей не пытаю, - Мерседес улыбнулась, рассказала мне что-то про повестки и успехи в борьбе с Хранителями, и нас позвали в Зал Большого Совета. Решать вопрос о том, будет ли Оливии дан шанс жить, или нет.
Огромная круглая зала с колоннами и балконом, украшенным резными белыми с золотом перилами. Золотистые подсвечники и огромная двустворчатая дверь в форме арки, из дуба, с золотыми ручками и засовами. Ковры устилали пол, каменный, кажется, мраморный. Ковры со всех концов света – персидские, турецкие, египетские мотивы. Как символ единства всех стран, в которых были валькирии… Большинства стран мира. И сто шестьдесят одно кресло, расставленных кругом в два ряда. Зеленых. Для валькирий, всех до единой, и для Анны. Именно здесь собирались раз в десятки лет, по вопросам особой важности… Я в таком собрании участия не принимала никогда, мама лишь однажды – выбирали новую Великую Валькирию Совета. Анна почему-то не стала назначать ее сама. В этой же зале судили за два самых страшных для валькирии преступления – убийство, не имеющее веских по Кодексу оснований, наказание за которое было самым страшным, каким бы ни было. И неисполнение прямых обязанностей, приведшее к бедам и неприятностям. Коротко говоря, в случае, если бы кто-то создал временные волнения и колебания, например, нарушил правила использования обычных, не наших, маховиков времени, а валькирия не стала исправлять это, что принесло беды и проблемы, за это наказывали самым строгим образом. Если сама валькирия допускала ошибки в управлении временем, а правила таких «игр» были строгими, ее наказывали самым строгим образом. И никаких смягчающих обстоятельств не принимали… К счастью, такое случалось очень редко. Третье преступление, за которое по Кодексу могли судить все сестры, еще никогда не воплощалось в реальность… Хотя наказание за него я представить себе боялась. Предательство. Ордена, сестер-валькирий, самих основ того, зачем мы нужны… Такого преступления, насколько мне было известно, не совершила ни одна валькирия за несколько тысяч лет. Или же… Этого не было выявлено, быть может.
Я села в том ряду, что был ближе к двери, внешнем. Мерседес опустилась рядом, глаза у нее все еще были красными и заплаканными. С другой стороны от меня села валькирия из Канады, тоже член Совета. Передо мной – Федерика и Ту Ким, кореянка. Однако взгляд мой упал на двух других валькирий, севших напротив, на чуть более большие кресла, чем прочие. Они стояли по бокам от кресла с самой высокой спинкой. Сейчас явно не занятого никем, поскольку принадлежало оно Анне. Гертруда опустилась в правое из них, если брать лицом ко мне, молодая валькирия, что отнеслась ко мне с такой неприязнью, в левое. Я шепотом спросила у Федерики, кто это.
- Сестра Ядвига, из Польши. – Шепотом отозвалась итальянка. - Стала валькирией девять лет назад, до этого полтора года числилась ученицей польской валькирии. Всегда старалась на благо Ордена и всех сестер… - я снова посмотрела на Ядвигу, перебросившую через плечо толстую темно-русую косу. Что-то было в ней мне знакомо, совсем неуловимо знакомо… Но я никак не могла понять, что именно… Между тем собрались все остальные… Половина – в белых мантиях и с лентами, другая половина – в платьях, джинсах, туниках, юбках и гоблин знает, чем еще, что позволило мне в моих джинсах и куртке чувствовать себя уместной. Все явно были в том же виде, в каком сюда прибыли, кроме тех, кто тут практически сейчас жил…
Темнокожие, азиатки, валькирии из Европы, Штатов, Латинской Америки… Я, наверное, только тогда по-настоящему осознала, как на самом деле нас много и какие мы все разные, и все же мы были для меня всегда как одна большая семья. И тем больнее и сложнее было мне осознавать, что в этой большой семье, служащей общей доброй цели, оказались предательницы… Я никак не могла в это поверить, хотя понимала, что Гертруда едва ли имеет хоть крохотную причину мне врать, тем более такими вещами, что Оливию чуть не убили прямо во Дворце Сов. Но поверить все равно не могла.
- Найю нашли вчера, - прошептала Ту Ким, пока рядом с нами рассаживались все остальные. Она обращалась к моим соседкам, ну и ко мне тоже, как получалось. – Точнее то, что от нее остаться. Говорят, она превратиться в большой кусок кости, как уголь… - «обугленной кости» - мысленно перевела я для себя. - Работа ифрита… - ее передернуло.
Гертруда прокашлялась и призвала к тишине. Затем поднялась и заговорила:
- Сестры-валькирии, члены Совета и те, кто заботится о мире в согласии со своим даром, Советом и всем живым. Мы собрались здесь сейчас по очень страшной и грустной причине. Я могу принять такое решение сама, но я хочу, чтобы каждая из вас сказала всем, что у нее на сердце. Чтобы это непростое решение мы приняли сообща… - она говорила очень долго. О том ужасном вероломном нападении на Оливию, что устроили Хранители, о том, в каком состоянии теперь находилась бедная женщина, о том, что надежды у нас почти не было… И просила заглянуть в свое сердце и решить, дать ли Оливии уйти в иной мир, отправить ее туда. Или же дать ей вернуться в сознание и, быть может, испытать чудовищные муки… Чем дольше она говорила, тем сильнее с каждым словом мне хотелось рыдать, тем меньше я ее слышала.
