Он хотел не только спасти, кроме этого ему хотелось еще и отомстить, а смерть Поттеров, которых Роззи любила, была бы хоть немного достойной местью за ту боль, что она причинила и продолжала причинять ему. Даже после разрыва она не исчезла из его жизни. Она и не держала его, не давала обещаний, и не отпускала – всегда оставляя надежду. А уж приглашение на ее свадьбу… Этого при всей почти слепой любви к этой женщине он никак не мог ей простить. Это было настоящим издевательством над ним, над его любовью, над тем, что он пережил, когда они расставались. Реддла он тоже ненавидел, искренне и глубоко, уже за одно то, что Реддл существует. И живет его, Антонина, жизнью. За то, что Розалина, или скорее те пресловутые главные валькирии, которых он тоже ненавидел, выбрала Реддла… За то, что женщина, когда-то целовавшая его и строившая планы свадьбы - они собирались жениться сразу после выпуска из Школы, тем же летом, - выходила за другого.
Он ненавидел Реддла, валькирий, их дочку отчасти, себя – за то, что влюбился именно в ту, что оказалась «ему не предназначена». С Розалиной все было сложнее – он любил ее, и любил безумно, без оглядки, почти боготворя… И ненавидел. За ее предательство, за ее уход, за ее издевательства и после болезненного разрыва. Возможно, если бы она не писала ему, не навещала и уж тем паче не приглашала пару раз к себе, чтобы познакомить с какими-то девушками, имен которых он даже не запоминал, ему было бы легче. Но она до самого рождения у нее дочки и до начала активной уже войны пыталась его то ли поддержать, то ли удержать рядом. И этой злой и неоправданной на его взгляд жестокости он простить ей никак не мог…
Двойственность его желаний, двойственность его отношения к Роззи сводили с ума. В нем словно одновременно жили две личности, и жили они в нем обе сразу вполне даже активно.
Разумеется, на фоне такой внутренней противоречивости и борьбы разума с сердцем, психика его, и без того не самая устойчивая и хорошая, не могла не пострадать. И раньше будучи достаточно противоречивым человеком, после истории с Роуз и Реддлом Долохов производил впечатление помешанного, впечатление психа. Да, строго говоря, в определенном смысле он психом и был… Отчет в своих действиях он себе подчас не отдавал… К одному из таких вот поступков, вызванных аффектом, приступом… кажется, у маглов это называлось шизофренией, относилась его попытка убить девчонку Реддл. Вместо этого же он лишился той единственной женщины, которую по-настоящему любил… Погибшей от его же руки.
Оборотное зелье. На ее похоронах было очень много народа, почти все валькирии, школьные друзья, аврорат в полном составе, родственники, друзья, преподаватели из Хогвартса, не все, но кто-то был – Дамблдор, Флитвик, Слакхгорн, еще кто-то… Ее очень любили при жизни, даже Малфой испытывал к Роззи что-то сродни уважения, казалось, ненавидеть молодую валькирию было просто невозможно. Недолюбливать, испытывать равнодушие или неприязнь – да, ненавидеть – невозможно. Но один человек, ненавидевший ее столь же искренне, сколь он, Антонин, ее любил, и столь же искренне, сколь он же ее же и ненавидел после ее ухода, все же существовал. Беллатриса Лестрейндж.
Он даже не помнил, кем из их школьных приятелей, не сумевших прийти по вполне субъективной причине, притворился. Нет, он не убил его. Просто оглушил, связал, пару раз применил пытку для пущего эффекта – дабы не старался освободиться раньше положенного, и все. Запугал, что он за годы войны научился делать просто непревзойденно. А на следующее утро он же, спрятав палочку в руинах дома Поттеров (гениальная идея, однако же!), стоял у надгробия с портретом очень красивой молодой женщины с ангельской улыбкой, умоляя его простить и понимая, что сам себя он никогда не простит. Сам себя он с того момента еще сильнее, больше и искреннее ненавидел. Теперь уже не за то, что он влюбился в нее. За то, что он ее убил…
На Поттеров ему было искренне плевать, хотя их похоронили совсем рядом. Но она – совсем другое дело… Совсем…
Авроры словно знали, где его искать, а он даже не сопротивлялся. Суд, Азкабан и долгие-долгие, бесконечно тянущиеся дни наедине со страшными воспоминаниями…
Побег и мнимая свобода – от воспоминаний было никуда не деться, из их ужасного плена, да и скрываться пришлось довольно долго, повзрослевшая девчонка Реддл. Он вроде бы ненавидел ее, как и ее отца, за разрушенную жизнь, за то, что они отняли у него любимую женщину, искренне и глубоко. Так же искренне, как самого себя за то, что вообще потерял Роззи. При всей двойственности его натуры ни ненавидящей ее, ни боготворящей ее частью убивать Розалину он не хотел. Но девчонка Реддл… Ненавистное ему дитя, окончательно привязавшее Роуз к ее выбору… Избавиться от нее стало его идеей фикс, после идеи о мести, отмщении Розалине за разрушенную жизнь и причиненную ему боль.
Но отчего-то каждый раз, когда он намеревался убить ее, рука не поднималась. Перед ним вновь вставало ее напуганное детское личико и тихое «Мамочка!». И страх увидеть мертвую Розалину второй раз… И все же было что-то еще, необъяснимое, глубоко внутри, в душе. Что-то, что мешало ему причинить ей серьезный вред вопреки всей его ненависти к ней и желанию отомстить.
Что-то, что заставляло его молчать о романе ее со Снейпом, а ведь рассказ об этом стоил бы Северусу жизни, а девке – страданий от утраты любимого человека. Он отчего-то подумал тогда, что эта любовь все равно будет обречена, как и его собственная, если Снейп не ее выбор, ведь рано или поздно выбор этот она встретит. Или же любовь эту нельзя назвать настоящей все равно, в случае, если он ее выбор. Выбор, по мнению Долохова, был не любовью, а чем-то куда менее искренним… По крайней мере, и он всегда так считал, Реддла Розалина не любила. И даже сама она, в чем он не сомневался, это осознавала… И все равно ушла от него, от того, кто ее по-настоящему любил и кого она, казалось бы, тоже любила.
Что-то странное и не поддающееся объяснению, все же существовало. Что-то, что заставило его спасти девчонку вчера, и вообще заключить с Димитром и Верховным Хранителем договор, по которому Реддл бы не причинили вреда. Он должен был получить девчонку после «всей работы», иметь возможность сделать с ней все, что угодно… Он отчего-то не мог причинить серьезный вред даже ее отцу, хотя и это скорее из-за того, что Реддл-девке это причинило бы боль… И подчас ему казалось, что даже ее сходство с Розалиной здесь ни при чем. Причина была в чем-то большем, где-то глубже. Но в чем именно, он не знал. И никто не знал бы. Что-то заставляло его жалеть ее, сочувствовать ей, что-то большее даже, чем воспоминания и страх.
Он прекрасно понимал, что этот треклятый дар валькирии портит ее жизнь лучше всех пыток на свете, что существует много того, чего она лишена и всегда будет лишена из-за своей сущности. Что она, пожалуй, и ни при чем в этой идиотской истории…
Он слишком хорошо помнил Розалину и то, чем она платила за свои способности, даже до посвящения, которому он, к слову, был свидетелем, а уж потом – тем более. И что-то, возможно, связанное отчасти и с этим, заставляло его теперь жалеть ее дочку, как две капли воды похожую на мать. Что-то, названия чему один из первых и самых жестоких Пожирателей Смерти не знал…
***
Долохов тряхнул головой, отгоняя нахлынувшие мысли и воспоминания, и перевел взгляд на Лику. Прошлым вечером, вернувшись домой после взбучки от Беллатрисы за то, что слежка за особняком провалилась, где пришлось объяснять, что если бы Долохов не вмешался, ловить было бы некого, а Реддл нужна была ей же живой и здоровой, причем минуя собственные отношения с теми, кто заманил туда Реддл, он долго еще ругал молодую жену, что вызывало у той отнюдь не надутые губки и слезы… Это было бы не в духе Анж. Совершенно наоборот, такого скандала домик в Сэлмоне не видел, пожалуй, с самого момента постройки, родители Антонина никогда в жизни не ссорились, поскольку отец, Николас (в России его звали Николай, но после окончательного переезда тот сменил имя), души не чаял в Вирджинии, в девичестве Хилл, и ни разу с ней не ругался. Та никогда не повышала голос, Антонин вообще сомневался, что она умела кричать. А вот Анжи…
