Как удалось мне, юноше из приволжского провинциального райцентра, стать студентом Театрального училища имени Бориса Щукина при Театре имени Евгения Вахтангова? Да, удалось. Я с детства об этом мечтал. Когда учился в девятом классе, написал письмо в Щукинское училище, и мне прислали программу поступления. После десятого класса поехал в Москву. Но с первого раза не поступил. Выдержав творческий конкурс, я так обрадовался, что в приступе эйфории забыл расставить 22 запятые на экзамене по русскому языку и литературе. Но все же я стал вахтанговцем. Это прекрасно. Мы все гордимся этой школой. Вахтангов, ученик Станиславского, создал свое направление в театральном искусстве и назвал его «фантастический реализм». Самое фантастичное в нем то, что и на 96 году существования нашего театра великое открытие Вахтангова по-прежнему более чем реально.
Меня часто спрашивают, чем отличается вахтанговский актер от невахтанговского. На это я отвечаю, что точную формулу, как закон Бойля – Мариотта, найти невозможно. Анатолий Васильевич Эфрос поставил на сцене МХАТа «Тартюф» Мольера. По красочности, яркости, динамичности это был совершенно вахтанговский спектакль, даже более чем вахтанговский. Или вот прихожу на спектакль, так сказать, европейского производства. Известный шведский театр привез в Москву «Гамлета» в постановке Ингмара Бергмана. Вот они играют, шведские актеры. Играют замечательно. Не с тем темпераментом, как у нас «во всю ширь души», а со своим, скандинавским, несколько холодноватым. И был там актер, который играл Полония. Он на сцене такое вытворял, что не было сомнений у меня: вахтанговец! А как объяснить? Ну, хорошо: у нас играют ярко – и эти ярко; у нас играют просто изумрудно, талантливо – и те талантливо, изумрудно. Эта искра какого-то определенного светящегося цвета – ее только надо видеть. А как объяснить? Не знаю. Какого цвета море? Сейчас я тебе, сынок, расскажу-де, какое море синее… А как рассказать, если не видеть? Мне кажется, что в Щукинском училище больше рискуют, в чем-то доходят до почти крайних степеней. Но как объяснить постулат Вахтангова: играть все что угодно, лишь бы радостно? Вот он сам и ответил на свой же вопрос: лишь бы радостно…
И в этой книге надо обо всем рассказывать радостно. Очень бы хотелось. А если в некоторых ее эпизодах будет что-нибудь получаться печальным? Тогда, значит, это будут печальные эпизоды. А, скажем, технике актерской игры надо посвятить несколько страниц? Например, тому, как актер запоминает такие огромные тексты, иногда повторяя их даже за рулем автомобиля. Стою однажды в пробке и вслух произношу слова своего героя Бориса Годунова, а мне из других машин показывают пальцем у виска: с тобой, мол, все в порядке? Я понимаю, что люди очень удивлены. А как объяснить, что я не тупо повторяю текст, а проживаю сценическую жизнь трагического русского царя в постановке Петера Штайна?
Надо в этой книге рассказать о первой роли, сыгранной в четвертом классе. О том, как в восьмом классе собирался стать цирковым клоуном. Про свою любовь к кино, про свою первую роль в кино, про свою далеко не первую и, надеюсь, не последнюю роль в кино. Про предсказание судьбы. Про эту цыганку, которая, когда с театром был на гастролях в Ставрополе с «Закатом» по Исааку Бабелю, буквально за руку схватила меня и мне нагадала, что у меня все получится после 45 лет. Так линии судьбы на моей ладони расположены, что мой личный взлет состоится в уже зрелом возрасте. И действительно, так и случилось. Хотя много интересного было в моей актерской судьбе и до 45 лет.
А что касается знаменитой проблемы, должны ли актеры выбирать между игрой в театре и съемками в кино и сериалах, то я считаю, что не должны. Талантливый актер успешно занимается и тем и другим. Я в этом убежден. Но сказать, что уже сыграл в кино свою главную, заветную роль, не могу. В театре – да, и не одну, и продолжаю играть. А в кино пока нет. Надеюсь, что такая роль обязательно будет. Или не будет? Нет, верю, что все-таки будет.
…Я часто сравниваю свои чувства и чувства своих героев. Я люблю Москву, куда впервые приехал, когда мне было семнадцать лет, из далекого провинциального городка, где не было никакого театра, но были крутой берег Волги, чердак, где мы играли в лото, дом бабушки, квартира родителей по адресу улица Гоголя, дом 17, родная школа и два кинотеатра: «Мир» и «Клуб имени Коминтерна». С 1976 года живу в Москве и люблю ее так, как Минетти любит Лондон. Но чтобы понять это чувство, надо прийти на спектакль, который назван именем моего героя. В пьесе Томаса Бернхарда «Минетти» на Новой сцене Вахтанговского театра и предстала перед зрителями великая и горькая актерская судьба.
И еще множество «самого разного» и «всего остального». Все, что смогу вспомнить и рассказать. Что-то из этого кому-то покажется смешным, а кому-то грустным. Что-то не очень серьезным, а что-то – более чем. Но главное, я должен поведать, что это такое, в моем представлении, ИГРА ВО ВСЕ. Что это такое в моей книге, которую, мне кажется, я после долгих сомнений все-таки верно назвал. Думаю, что это нечто иное, как вся моя жизнь, в которой высшее наслаждение и высший смысл для меня – мой театр, мои роли, мое актерское перевоплощение. Я должен «играть так, чтобы зритель забыл, что перед ним сцена…».
Первая роль
Моей первой ролью был Ванька Жуков, герой рассказа Антона Павловича Чехова «Ванька». Играл я эту трагическую судьбу не в театре. Это было задание по внеклассному чтению в четвертом классе Октябрьской средней школы: по названию города в Самарской области, в котором я родился, где прошли мое детство и ранняя юность.
Город маленький, всего около тридцати тысяч жителей, а железнодорожный узел очень большой. Не каких-нибудь два пути, а десятки путей узловой станции, и, чтобы все их перейти, нужно было минут десять. Сотни огней, гудки тепловозов и казенный голос в репродукторе. Днями и ночами этот голос говорил: «Восьмой состав на двадцать третий путь! Шестнадцатый состав в депо!» Весь город круглосуточно слышал этот голос, и все так привыкли к нему, что перестали замечать и спали ночью у себя в кроватях как убитые. Особенно дети.
Но вот этот чеховский герой. Ванька Жуков. Мне наша учительница поручила выучить рассказ наизусть, а он довольно большой, но я его быстро выучил. И на всю жизнь запомнил:
«Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкафа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял на коленях».
Все это я и должен был прочитать перед всем классом, где за партами сидело человек тридцать учеников.
На коленях я, конечно, не стоял, а лист бумаги не лежал, как у Чехова, на скамье. Мне поставили учительский стол в левом переднем углу класса. За этим столом я сидел. Передо мной стояла чернильница. Я макал в нее ручку с пером, конечно же, не с заржавленным. А чтобы быть не только Володей Симоновым, учеником 4-го класса Октябрьской средней школы, а еще и Ванькой, о горькой судьбе которого в 1886 году написал свой великий рассказ Антон Павлович, я действительно вывел первую букву на разложенном передо мной листе бумаги. И стал писать, произнося слова голосом девятилетнего ученика сапожника Аляхина и внука своего дедушки:
«Милый дедушка, Константин Макарыч! – писал и говорил я, и весь класс, замерев, слушал. – И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался».
Дальше я уже не писал, а только делал вид, что пишу, водя ручкой по бумаге, и произносил наизусть письмо Ваньки:
