Там и нашел меня Чарли спустя четверть часа. Я смотрю, как стражники за ноги вытаскивают тело из-под помоста, заворачивают его в саван, привязывают к доске и уносят. И вытираю рот. Мои рукава настолько перепачканы сажей, что я с тем же успехом мог бы провести по губам куском угля.

Но вкус ее остается со мной, пока мы возвращаемся в школу. И утром тоже, когда школьный колокол прерывает мой сон, из которого я помню только снеговика. Его глаза-камешки медленно сползают по пустому лицу, один за другим. Я успеваю добежать до туалета, и там меня опять тошнит.

А потом – потом я иду в кабинет Ренфрю, на первую из множества предписанных процедур. «Ускоренный курс перевоспитания». Так он выразился в разговоре с Траутом. За мной присылают Крукшенка, ровно в пять. Когда я открываю дверь, Ренфрю ничего не говорит. Не страшно; мне не нужны подсказки, я и так знаю, что делать. В зубоврачебное кресло трудно забираться, но оно оказывается удивительно удобным. Красная кожа потемнела в тех местах, где до меня сидели, ерзая и потея, другие ученики. Я помещаюсь в этот нечеткий контур, как рука в перчатку.

– Ремни застегивать? – спрашиваю я с деланым спокойствием.

Ренфрю улыбается:

– Все мальчики об этом спрашивают. По-моему, втайне вы все этого хотите.

Мне становится чуть легче дышать. В конце концов, Ренфрю и так самого плохого мнения обо мне. Он думает, что я вынашиваю убийство, как женщина вынашивает дитя.

Что бы я ни сказал и ни сделал, для него это не станет разочарованием.

После Лондона школа делается совсем другой. Перемены повсюду, и потому трудно сказать, в чем они заключаются. Чарли пытается составить список, но чем больше становится пунктов, тем сильнее ощущение, будто он упускает из виду что-то важное, будто суть ускользает от него между словами и строчками, и в конце концов он выбрасывает листок.

Во-первых, дурные сны у старших школьников. Кошмары. Они бывают не у всех, разумеется, и не каждую ночь. И даже нет уверенности, что это именно кошмары: никто ничего не помнит. Но когда они просыпаются, эти мальчики, у них под глазами видны темные круги, похожие на синяки, а на подушках – короста сажи. Ренфрю не наказывает их. Уже одно это вызывает растерянность. Джентльмен ведь никогда не дымит. Как живет, так и спит, гласит поговорка. В младших классах, напротив, сероватые разводы, обнаруженные утром на постели, по-прежнему влекут взыскание, хотя и не слишком суровое.

Во-вторых, через четыре дня после экскурсии – Рождество не за горами, мальчики считают дни до праздника – один из старших учеников, играя на школьном пруду, проваливается под лед. Погода стоит переменчивая, стремительные оттепели чередуются с заморозками, и мальчиков призывали быть осторожными на льду. Происшествие случается в послеобеденный перерыв, у Чарли на глазах – он как раз идет в школьную библиотеку, чтобы вернуть книги. Глубина пруда не более ярда, но его дно усеяно валунами и старым мусором. Летом, когда вода стоит низко, а небо ясное, можно разглядеть ржавый каркас кровати и вообразить, что это останки корабля, потерпевшего крушение на береговой отмели.

Малая глубина и становится причиной травмы. Конек провалившегося мальчика ударяется обо что-то и соскальзывает под косым углом, отчего нога ломается. Парнишка так орет, что его трудно вытаскивать из полыньи на лед. На штанине появляется кровь: сначала ее не видно на темной ткани, но потом она окрашивает снег в ярко-алый цвет. Из нижней части голени, пронзая мокрую шерсть, торчит толстый, зазубренный стержень, и никто не осмеливается прикоснуться к нему или хотя бы сказать, что это такое. А хуже всего едкий желтый дым, который выходит из несчастного, по большей части изо рта, вместе с криками. Он не поднимается клубами, а стелется на уровне ботинок и опадает на снег тонким желтым порошком, невероятно ярким, словно сера в пробирке в кабинете химии.

Чарли приходится держать голову мальчика на коленях, пока они дожидаются сестру милосердия. Его зовут Уэствуд. Питер. На уроках греческого они сидят рядом.

– Помогите! – то и дело кричит Питер прямо в лицо Чарли, с расстояния в пять дюймов. Чарли гладит его по голове и обещает, что все будет хорошо.

Когда прибегает сестра, Уэствуд уже в обмороке. От его крови в холодном воздухе поднимается пар.

Мальчик спасен, но несколько дней школа живет в тревожной неизвестности – отрежут ногу или нет. В итоге она остается на месте. Когда брюки Чарли возвращаются из прачечной, на них по-прежнему видно бледно-желтое пятно от сажи, там, где лежала голова Питера – от колена до середины бедра. Обеспокоенный Чарли просит особого разрешения, чтобы поместить брюки в школьную благотворительную корзину – оттуда вещи попадают в один из лондонских сиротских приютов. Чарли предпочел бы сжечь брюки, однако ему напоминают, что это против правил. Он вспоминает печь на станции в Оксфорде. По возвращении из Лондона они почти беспрепятственно нарушают правила.

Потом – Томас. Его тошнит. Каждое утро, словно по будильнику, за час до того, как школьный колокол возвещает подъем. Чаша унитаза усиливает звуки, сопровождающие рвоту; они летят по коридору туда, где уже сидит на корточках Чарли, приготовивший носовой платок.

– Ты в порядке? – спрашивает Чарли в их уже ритуальном диалоге.

– Нормально, – всегда отвечает Томас. – Должно быть, съел что-то.

Они смеются, согласно ритуалу. Это называется висельным юмором, но они перестали употреблять это выражение после того, как увидели настоящую виселицу.

И каждый день, ровно в четыре пополудни, когда все рассаживаются в общей аудитории на верхнем этаже и начинают готовить уроки, Томас отправляется к Ренфрю. Это часть наказания за драку с Джулиусом. Томас, похоже, не имеет ничего против. Нет, не совсем так. Он страшится бесед с Ренфрю и в то же время жаждет их.

Чарли расспрашивает его о том, что происходит во время этих встреч. Их связывает слишком многое – слишком много уважения, для начала; слишком много доверия; и слишком много часов, потраченных на взаимные откровения, поэтому Томас не может просто уйти от ответа. Но Чарли видит, что друг подбирает слова с большой осторожностью.

– Что он делает? – спрашивает Чарли. – Ренфрю?

Томас пожимает плечами:

– Он задает вопросы. Я отвечаю.

– Ты дымишь?

– Очень мало. – Томас и сам удивлен этим.

– Вопросы о чем?

– О разном. Много раз спрашивал о семье. О моих родителях. – Он хмурится и задумывается. – Важно не что он спрашивает, а как, – продолжает он. – Искренне. Точно ему и вправду интересно. Иногда я почти верю ему. Пока сижу в его инквизиторском кресле.

Томас поднимает глаза, растягивает напряженные губы в улыбке.

– Он осел. Конечно же, он занудный осел. Но другие еще хуже.

После экскурсии в жизни школьников появляются и другие непонятные обстоятельства. Несмотря на весь мрак, который они привезли с собой из города, старшие ученики проникаются неким новым духом, своеобразной гордостью. Уже позднее Чарли догадается, что это плоды речи Ренфрю, произнесенной на вокзале, когда он призвал их вернуться в Лондон во взрослой жизни. Теперь учеников можно застать за обсуждением «политики». Высказывается мнение, что пора присоединиться к движению за «реформы». Звучит критика в адрес родителей, но не чьих-то матерей и отцов, а поколения в целом, выдвигаются соответствующие лозунги. Лозунги эти увлекательны и при этом не имеют конкретного смысла. «Возвращение в город» – вот один из них. «Научная теология» – вот еще один. «Меритократия», «Рационализм», «Возрождение». И даже (но его озвучивают, понизив голос, со сдержанной улыбкой) «Революция». Порой импровизированные речи заканчиваются выбросом прозрачного, легкого дыма. Получив укор от собственных тел, школьники пристыженно взирают на дым. Они изобретают сами для себя наказания задолго до того, как у Ренфрю появится возможность изучить сажу на их одежде.