В-третьих, в Гуандуне обращает на себя внимание стремительный подъем поколения молодых писателей. Не менее половины объема всего здешнего литературного творчества занимают произведения авторов, родившихся в 1970-е и 1980-е гг., они стали главной силой гуандунской литературы. Кто-то из молодых литераторов родился в Гуандуне, кто-то прибыл сюда на учебу, кто-то приехал работать, но для всех них, независимо от места рождения, Гуандун, безусловно, стал родным домом. И в этом их кардинальное отличие от писателей предыдущих поколений: у молодежи гораздо глубже чувство родства с этой землей. Это говорит о том, что такой экономически развитый регион, как Гуандун, обретает собственную культурную субъектность. Мы видели, как вслед за стремительным развитием интернета традиционные бумажные СМИ оказались под ударом, а культурное пространство чистой литературы беспрецедентно сжалось, это вызов, с которым литературное творчество столкнулось в мировом масштабе. В такой сложный, неоднозначный и переменчивый момент мы замечаем, что литературная традиция продолжается в молодежи, и верим, что новой истории литературы непременно быть.

Объем данной антологии ограничен, и мы приложили огромные усилия, чтобы включить в нее как можно больше авторов. Тем не менее трудно избежать упущений, мы просто обречены оставить за бортом некоторые жемчужины. Впрочем, нашей изначальной целью и не было издание «исчерпывающего сборника», да мы и не верим в возможность существования подобного издания. Достаточно будет и того, если эта книга станет бакеном в море литературы, своеобразным мостом для культурных контактов наших стран, справочником и навигатором для российских читателей в познании Гуандуна, понимании Китая, знакомстве с живущими здесь людьми, которые, как и россияне, рождаются и умирают, любят и терзаются страстями.

Словосочетание «кровная земля» – это рыбка, которую не поймать сетями словарей китайского языка. Оно не включено в словари древнекитайского, а уж в современном языке и подавно не появляется.

Тем, кто спас союз этих двух обычных слов от неминуемой гибели, заставил засиять новой жизненной силой и показал глубину их духовного смысла, был Мо Янь. Лауреат Нобелевской премии по литературе, он был первым в истории китайского языка, кто изобрел это новое словосочетание, описывая свой родной край. Это изумительное словосочетание своей мощью сотрясает небеса и раскалывает камни, в нем люди могут увидеть родину, проникшую в них до самых костей, увидеть кровь в муках рожавших их матерей.

Каждый день по дороге на работу я непременно прохожу мимо комнаты родителей. Я приветствую стариков поклоном, они отвечают мне молчанием и лишь с легкой улыбкой провожают взглядом, когда я спускаюсь по лестнице – до тех пор, пока не шагну в полную шума и меркантильных стремлений мирскую суету. Во взгляде родителей я читаю их мысли и настроение: они желают мне счастливого пути, легкой работы, велят пораньше вернуться домой, чтобы побыть с женой и сыном, разделить с ними радость заведенного самим небом порядка семейной жизни.

Этот момент всегда был добрым началом дня. Даже когда на дворе стоял пронизывающий холод, даже когда небо затягивали свинцовые тучи, в мою душу проникал солнечный лучик, целый день дарящий тепло и радость. Шаг мой становился тверд и размерен – ласковый взгляд двух стариков стал для меня мощной поддержкой на жизненном пути.

Добросердечие и улыбка стариков вот уже много лет заключены в рамку на стене. Я совсем не считаю их посмертными портретами. На столике для жертвоприношений расставлены большие и малые курильницы, свечи, жертвенные фрукты; все наполнено светом, без малейшего намека на мрачное дыхание смерти.

Отец ушел от нас на четырнадцать лет раньше матери. Когда это случилось, я находился в далеком Гуандуне, расстояние было слишком велико, путь растянулся на целую вечность, и я не успел повидаться с ним в последний раз. Осознав опасность больших расстояний, мать постоянно напоминала мне о себе, велела непременно проводить ее в последний путь. Разъясняла все это она в излюбленной ворчливой манере. Мы с братьями и сестрой честно не придавали этому особого значения, и мать, видя это, все свои тревоги возложила на меня. Она знала, что братья и сестра неотступно находятся возле нее, и она может видеть их в любое время суток, и только меня носит по горам и долам вдали от нее. Чтобы успокоить мать, я кивнул и тем самым пообещал выполнить долг сыновней почтительности.

Разлучение смертью было для меня всего лишь далеким от реальности вымыслом литературных произведений, я не мог понять разлуки с близкими, пронзительную боль, с которой разрываются кровные узы. Поэтому слова, произнесенные отцом на больничной койке в 1993 году, стекли с меня, как с гуся вода, не оставив и следа. Он сказал: «Пока родители живы, далеко не уезжай!» Я промолчал, а отец не стал настаивать на ответе; он всегда был покладист и снисходителен, считая, что дети не должны совершать выбор под давлением.

Недуг, который сковал его движения и иногда приводил в больницу, назывался болезнью Паркинсона. Это медленно прогрессирующее заболевание разрушает тело бесшумно и незаметно для невнимательных к своему здоровью людей. В молодости отец был крепок, почти не обращался к врачам и очень редко принимал лекарства, и именно эта его самоуверенность и небрежность дали болезни благоприятный шанс. Подобно Сунь Укуну[2], она пролезла в его тело, после чего упрямой принцессе Железный Веер оставалось только сложить оружие и сдаться.

Свои наставления сыну отец высказал бесцветным, ничего не выражающим голосом, и оттого вес этих шести слов – «Пока родители живы, не уезжай далеко» – в моем понимании был невелик. Они были подобны подувшему над рисовым полем слабому ветерку, нескольким дождевым каплям, упавшим на гладь пруда. В то время мой юный лоб еще не знал ни одной морщинки, а в черном шелке волос не сыскать было ни единого седого волоска. Что же до отца, то с тех пор, как он полностью освободился от привычной работы, прошло всего несколько лет, лампа его жизни была полна горючего, и огонь горел по-прежнему ярко.

Однако я забыл, что ветер – великий враг масляной лампы. Сколько бы ни было в ней масла и сколь бы ярко ни горел фитиль, без защитной крышки малейшее дуновение ветерка тотчас же ее погасит. Когда отец бесцветным голосом произнес свое наставление, его жизнь была как та не защищенная от ветра лампа, а губительный для лампы порыв злого ветра как раз тихонько скапливал силы в горах.

К моменту, когда отец ушел, я уже давно покинул родные края и стал гуандунцем, осев здесь на постоянное жительство. Я приехал в Гуандун на заработки, и за три года это место так и не стало мне домом. Здесь я не видел ни одного близкого человека, не понимал языка, не мог привыкнуть к климату, не имел постоянного жилья. Это был чужой город, где каждый день мне приходилось быть начеку и ходить словно по тонкому льду, соблюдая предельную осторожность. В стремительно развивающемся шумном промышленном городе ритм жизни подобен бешеному вращению колеса: стоит оплошать – и ты тут же уволен. Я собственными глазами видел, как некоторые возвращались восвояси, роняя горькие слезы изнеможения на дорогу, ведущую в родные края.

Начало моего жизненного пути своими руками проложил для меня отец. Он отвез меня за сорок километров от дома, в коммуну Таопин, чтобы я влился в ряды образованной молодежи[3], а три года спустя открытыми и законными средствами выбил для меня по квоте место среди наемных рабочих, и я отправился подмастерьем винокура в один низовой снабженческо-бытовой кооператив. Когда пришло время устраиваться на постоянную работу, отец вновь записался вместо меня, укрепил фундамент, и я отправился в народную коммуну заурядным делопроизводителем, который вел учет производства, записывал показатели стальным пером на стальной доске и так коротал время среди восковки и печатной краски[4]. По природе своей я был добросердечен и мне не хватало жестокости уводить свиней и коров у тех, кто плодился сверх разрешенного кампанией по планированию рождаемости, и уж тем более я не мог поднять руку, чтобы содрать черепицу с их домов или начать копать под их стены[5]. После того как я потратил таким образом три года, отец вновь похлопотал о моем возвращении в кооператив. Он прекрасно знал, что я совершенно не умею налаживать отношения с людьми, что я слабак, от которого не будет проку в ямэне[6], к тому же мне не хватает духу просить людей об услуге, и потому отправил меня в уездный город заниматься секретарской работой в уездной кооперативной организации. В те годы он по-настоящему отпустил поводья, позволил мне выйти в поле и свободно пастись на свежей молодой травке. С высоты своего опыта, приобретенного за десятилетия работы в низовых структурах, отец полагал, что наступила весна моей жизни, распустились яркие цветы астрагала и сурепки на ее тучных полях, и настало время под едва слышное пение пчел выпустить в полет бабочку воздушного змея. Зрение его тогда еще не затуманилось, и он ясно видел, что на дороге, по которой я иду, нет камней, поэтому любящий взгляд можно обратить на моих братьев и сестру.