Так продолжалось около месяца, пока в одно прекрасное утро, очнувшись у себя в постели с невыносимой тошнотой, головной болью и жаждой и ощутив озноб, он инстинктивно прижался к телу любимой и в этот момент почувствовал ответное движение, он почувствовал объятие и руку, нежно гладящую его по голове против шерсти. И тогда он понял: КАКОГО ЧЕРТА ЕМУ НАДО? Пусть она хоть человек, хоть зомби, хоть обезьяна – она НАСТОЯЩАЯ, и какое ему дело до того, есть ли у нее что-то там в голове на самом деле. На самом деле ЕСТЬ ОНА, та единственная, из-за которой стоит жить, страдать и ежедневно хвалить Господа.

С того самого момента Хосе Антонио успокоился. Он, так сказать, вынес за скобки вопрос о существовании у его женщины сознания, и стал жить так, как будто она все понимает, чувствует и сознает. Вскоре после этого они поженились и завели себе целую кучу детей и внуков, как это у них там полагается, и все теперь у них вполне и вполне благополучно.

Вот что рассказал мне мой дорогой Хосе Антонио к тому моменту, когда мы с ним расстались возле Мавзолея. Он захотел в очередной раз посетить Вождя, меня же ждали другие заботы. Итак, Хосе Антонио успокоился, а я, наоборот, после его истории почувствовал смутное, но очень сильное беспокойство. Почти в это самое время ко мне подошел милиционер и сделал замечание по поводу распития «Ягуара» в общественном месте. Я предъявил ему свои документы, которые были у меня более чем в порядке, и вдруг меня объял ужас. Мне показалось, что мои документы проверяет зомби, и вся безвыходность моего положения заключалась в том, что я никак не мог установить, так ли это, или же я ошибаюсь. Милиционер с сомнением посмотрел на мое лицо (а оно, наверняка стало сомнительным) и отошел, но ужас остался. Не помню, как я ехал в метро наполненном зомби, которые что-то читали, беседовали, мечтали, или черт знает, что там такое было у них в голове на самом деле. Наверно, в полуобмороке. Во всех я подозревал зомби, и ни в ком – живого человека. Я добрался домой, закрылся на ключ и просидел в квартире, не принимая друзей и не подходя к телефону где-то около двух недель, без пищи и сигарет. Я все искал принцип, по которому можно было бы отличить зомби от живого человека, чтобы наконец избавиться от этого ужаса. Принцип я так и не придумал, и от ужаса не избавился, только запрятал его в глубины бессознательного.

Но я вывел одну простую истину, друзья мои, как бы более широкий принцип. В науке известно, что правильно сформулированный вопрос на восемьдесят процентов уже содержит в себе ответ. В переводе на наш простой язык это значит, что не надо задавать таких вопросов, ответы на которые могут тебя огорчить. И я перестал спрашивать себя, зомби тот или иной индивид, или же человек, тем более что в этом нет никакой разницы: и с тем, и с другим можно прекрасно найти общий язык и приятно провести время. Поэтому не задавай лишних вопросов, ибо сказано в Писании: не искушай Господа твоего. По этой же самой причине сейчас я не задаю себе вопроса: а понимаете ли вы меня, друзья мои».

Вдруг поплыли знакомые лица,

И приснился невиданный сон:

Видит он небо Аустерлица,

Он не Стёпка – он Наполеон.

А. Башлачев.

Наполеон внезапно проснулся среди ночи в своей палатке от невыносимой головной боли. Он открыл в темноте глаза, и некоторое время прислушивался к тяжелому дыханию адъютантов и денщиков, спящих на полу вповалку. Затем он отвернулся на бок, чтобы попытаться вновь забыться сном, но вдруг почувствовал мучительный и безысходный страх.

Ему показалось, что кромешная тьма вокруг него, и пропитанный перегаром воздух палатки, и подкатывающая к горлу тошнота, и безысходность – единственное, что есть в этом чужом мире на самом деле, и что пребудет в нем навеки, и даже он сам – напуганный, подавленный и ничтожный – навсегда останется таким, он всегда был таким, и будущее никогда уже не наступит. На секунду он подумал о самоубийстве, но самоубийство показалось ему не менее ужасным и отвратительным, чем само существование, в котором не было ничего, кроме ужаса и отвращения.

Тогда он поднялся со своего ложа, нащупал впотьмах шинель и, накинув ее на плечи, вышел на свежий воздух улицы. Было холодно и одиноко. Город спал, над ним красно-фиолетовыми тучами нависло большое февральское небо, как всегда, совершенное, и, как всегда, равнодушное в своем совершенстве. Только оно знало всё. Постояв немного с запрокинутой головой, Наполеон застегнулся на все пуговицы, поднял воротник шинели и медленно пошагал прочь.

Незаметно обогнув патруль, он нырнул сквозь голые заросли кустарника и оказался вначале пустынной заснеженной аллеи, уводящей куда-то вниз, и небо теперь казалось распахнутым перед ним настежь. Наполеон пересек аллею, и, миновав спящую пятиэтажку, подошел к ярко освещенному окошку ночного ларька на троллейбусной остановке, где на несколько луидоров купил две бутылки пива и пачку сигарет.

Первую бутылку он выпил сразу, не отходя от ларька, большими жадными глотками, потом закурил и отошел к полузанесенной снегом скамейке, где открыл вторую. Страх немного утих, но невыносимость и безысходность бытия по-прежнему заполняли его, хотелось съёжиться и заснуть. Его пробирал озноб, и он плотнее кутался в шинель, засунув руки поглубже в карманы.

Вдалеке вновь показался патруль, – два милиционера с автоматами, – и, стараясь избежать с ними встречи, он вернулся к ларьку и прислонился к ледяной металлической стене, сплошь оклеенной бумажными клочками объявлений. На одном из них, прямо перед его стекленеющими глазами, на маленьком зеленом квадратике было написано:

Г Р Ё З Ы

60 – 20 – 20

Он достал из внутреннего кармана мобильник и набрал номер.

Спустя полчаса, когда он, вконец замерзший, сидел, ссутулившись, на спинке скамейки и допивал пиво, возле него остановилась серая «шестерка». Он швырнул пустую бутылку в сугроб, купил в ларьке еще полдюжины пива и сел в машину на переднее сиденье. Водитель тронулся с места, и они понеслись по длинным пустым проспектам мимо ярко-желтых огней осветительных мачт, словно безуспешно стремились по бесконечной взлетной полосе подняться в небо.

Он обернулся, и на заднем сиденье увидел девушку, которую не смог разглядеть в полутьме, освещаемую лишь быстро пробегающими линиями ночных фонарей. Она мельком посмотрела на него, но ничего не сказала и отвернулась к окну, не пытаясь скрыть равнодушия. Он открыл пива и тоже стал смотреть в окно, на дорогу, неотвратимо уносящую в фиолетово-красную ночь.

– Что, брат, загулял? – спросил водитель.

– Тебе-то что, – огрызнулся он в ответ. – На себя посмотри.

– А что я, – миролюбиво ответил тот. – Я работаю, мне детей кормить надо.

Наполеон приоткрыл дверь на полном ходу и яростно выбросил в нее бутылку, затем, обернувшись к водителю, сказал:

– А ты думаешь, ты это только внешне такой, а твой внутренний мир сохраняется в первозданной чистоте? Мир, наполненный отвагой и любовью, где эльфы и доблестные витязи? Ведь ты даже и не догадываешься, что в твоем мире Галадриэль давно уже торгует в шинке бодяжным спиртом, а Гэндальф живет спекуляцией? Лучиэнь, так и не дождавшись Берена, давно уже отдалась двум лучникам одновременно, хоббиты совсем скурились, а Арагорн тупо дрочит в далеких северных пустошах. Ты еще не знал? Ты не знал, что непрерывной стены между внутренним и внешним миром не существует?

Водитель тактично промолчал. Наполеон отвернулся от него и стал смотреть в ночное небо. Оно было, как всегда, совершенно. Ему вдруг почудилось, что все должно быть хорошо.

Водитель высадил их с девушкой во дворе новой девятиэтажки, отдал девушке ключи, и, пообещав ровно через два часа вернуться, уехал. Они прошли вдоль черных деревьев в подъезд и молча поднялись в лифте на восьмой этаж. Квартира, в которую они попали, оказалась обычной, и только идеальный и неестественный порядок в ней напоминал о гостиничном номере.