Впрочем, к этому уникальному культурному феномену вернусь позже специально.
Период коммунистических грез возбудил невиданную тягу к культуре и творчеству. Один из ее феноменов - лютый интерес к чтению. Особенно примечателен был голод на научную фантастику. Помню, в моем городке-окурове пацаны были поголовно увлечены коллекционированием такой литературы. Даже приблатненные. Правда, тут присутствовал и кураж по части чистки библиотек. Но сам факт, что фишкой состязательности были не марки, не порно или заточки - свидетельство тренда. И такие названия, как "Человек-амфибия", "Голова профессора Доуэля" или "Туманность Андромеды" был на слуху у всех даже на уровне школы-восьмилетки.
Другой феномен - мода на стихи и кумиров-поэтов, обретшая формы массовых шоу! Конечно, тусовки такого размаха, какие собирались у памятника Маяковского в столице, в провинции были редкостью. Но сборища в залах или под открытым небом практиковались повсеместно. В шестидесятые стих пошел под гитарную струну бардов и обрел, напротив, ауру интима. Но все-равно это была актерская игра, священнодействие, предполагающее круг почитателей, спевшихся на общей гамме.
Вторая половина 50-х, начало 60-х - время высокой позитивной энергетики. Органично сочетаясь с возрастом, она заполнила эти страницы жизни в основном приятными воспоминаниями. Спутник. Гагарин. Ледокол "Ленин". Отдельное жилье -"хрущевки", Вознесенский, Рождественский , Евтушенко и Солженицын. Журнал "Юность" в ожидании очередного Аксенова. Походная романтика первых бардов. Культы то физиков, то лириков. Даже Программа строительства коммунизма и "бригады коммунистического труда", бравшие на воспитание лентяев и хулиганов, были скорей комичными забавами, чем признаками мракобесия. Все это питало ткань жизни обилием эмоций и активности, замешанных на вере в иной климат, в "истинный социализм" - вплоть до трагедии Пражской весны.
Вот почему у тех, кому сегодня за шестьдесят, остались в душах следы сладостных ощущений надежд и иллюзий, который мелькнул подобно светлой полоске в окне электрички, на миг выскочившей из мрачного тоннеля. Последовавшая потом фаза крепчающего маразма системы быстро выкурила всю эту лирику. Остались лишь привычки и унылая безнадега на перемены.
Этому способствовал Железный занавес, прикрывавший от слишком колющих глаз соблазны Запада. А, главное, его хватало, чтобы подавляющая масса людей - за редкими исключениями, весьма смутно и, как правило, неадекватно, представляли механизм функционирования демократии и рыночных отношений. Ведь даже в 70-е, когда т.н. "кухонная оппозиция" стала нормой брюзжания абсолютного большинства, ее нотой был лишь ремонт, но не замена системы. Ибо как выглядит альтернатива мы, как поколение, просто не ведали. Что и выявилось на подступах к ломке девяностых.
Сам ее процесс в "лихие девяностые" при определенной внешней схожести с фазой т.н. "периода первоначального накопления", принципиально отличался в самом механизме. А именно - тем, что она была дарована, а по существу - навязана социуму сверху. Даже по форме это осуществлялось привычными методами и в обычном порядке: постановлениями партии, газетными передовицами, лозунгами на кумаче, заменившими прежние призывы "светлой дорогой идти к коммунизму". Через партактивы и партсобрания. Сам новояз "Перестройка" был в духе боевой стилистики, характерной для "вечной революции".
Что касается сущности, то здесь была уникальная операция правящего класса (по нынешней терминологии - элиты) юридической легализации собственности, которой он давно уже владел де факто. И томился в ожидании ситуации и политического камикадзе, который первым осмелится вслух сказать то, что накапливалось и таилось под строжайшим табу. Так оно и случилось:Горбачев появился в тот момент,
когда Его величество Тотальный дефицит сожрал все - вплоть до зубной пасты и мыла. И реформы начались в тот момент, когда, как с бухгалтерской дотошностью утверждает в своих книгах Гайдар, запасов продовольствия в стране оставалось на неделю.
Стоит ли недоумевать, изумляться тому, чем они обернулись для слепой массовки, политкорректно именуемой народом. Естественно, что в сценарии сверху если ему и отводилась роль участника, то исключительно как липки, с которой предполагалось содрать последнее лыко. Конечно, при попытке обобщить все это смахивает на концепт заговора, которого в строго организационном смысле, конечно, не было. Зато был интерес - вызревающий, накапливающийся, плодящий настроения, сплетающийся в солидарность единомыслия, который и рождает переломные решения.
Ну, а граждане? Они дивились новой "линии партии", пытаясь понять, чего от них на сей раз хотят. Одни недоумевали, искали за трескучими лозунгами сокровенный секрет, скрытый до поры до времени. Другие веселились, как дети у новогодней елки, с опаской пробуя сорвать с нее яркие игрушки и радуясь тому, что не получили по рукам. Их экзотические названия - "демократия", "гласность", "ускорение", "рынок" - будоражили воображение и смущали. Кто же мог сразу поверить тогда, что все это не балаган, не провокация, а "всерьез и надолго"! Да и никто толком и не знал, что скрывается за оболочками диковинных слов.
Однако сверху повеяло такой вседозволенностью, подтверждающейся буйством СМИ, что обыватель уверовал по меньшей мере в одно: языки отрезать не станут. И общество охватила эпидемия разговорчивости, которой не знало с эпохи "шестидесятников".
Важно отметить, что "перестройку" я наблюдал уже из балтийских окон. А здесь новые поветрия воспринимались иначе, чем в России. И хотя и тут, и там они дули сверху, их запахи ощущались по-разному. На западных окраинах империи "свобода" была понята, прежде всего, как тяга к отпочкованию от прогнившей метрополии. Именно этот сквозняк стал главным и основным, потянув за собой все остальное.
Склевать и переварить зерна капитализма прибалтам особой проблемы не составляло хотя бы потому, что они еще не успели бесповоротно выродиться в особую породу социума - "советский человек". Не тот стаж, другая историческая закалка. Сорок лет пребывания в Совковии не успели вытравить у них вкус к
собственности и воспоминания о довольно разумной и сытой жизни в период довоенной государственности. Стать хуторскими фермерами, торговцами или мелкими предпринимателями им было намного легче, чем россиянам. Этот вектор преобразований был не то, чтобы неважным: просто он не являл большой психодрамы, не требовал сильного напряга. Поэтому основная энергия здешней перестройки была направлена на то, чтобы использовать ее как шанс "перестроить" отношения с Москвой.
Осознание этого шанса как искра по запальному шнуру стремительно ползло по умам. И когда Дирижер "перестройки", спохватившись, приехал, чтобы "поправить процесс" в нужное русло, выяснилось, что уже поздно. Оказалось, что зуд независимости всегда присутствовал в этих народах. И требовалось лишь в подходящий момент спичку поднести, чтобы полыхнуло. И полыхнуло тоже не по-русски, без топоров и звериного рыка. А красиво, как праздничный фейерверк. С улыбками и песнопениями, невиданными доселе церемониалами типа "балтийского кольца", когда несколько миллионов рук сцепились в символе единой воли. Эта непривычная манера натиска ставила в тупик - одних пленяла, других - обезоруживала. Выдвиженцы этого потока разумно оценили ситуацию и все рассчитали правильно. Осознавая, что против лома нет приема, они одновременно почувствовали, что на сценарии 1957 и 1968 годов Метрополия вряд ли уже решится. И если силе противопоставить розы и улыбки, то можно выскользнуть мягко, с небольшой - чисто ритуальной кровью. Так оно и вышло.
