Не удивительно, что базируясь на столь кисейной основе, бардовское позиционирование не могло быть ни устойчивым, ни долговечным. Причем "благоволение" комсомола только ускорило его опошление и увядание. На его призывы вкалывать с отдыхом под песни у вечерних костров молодежь ответила едким сарказмом типа: "А я еду, а я еду за деньгами, за туманом ездят только дураки".
Уже в начале 70-х романтическая нота стала утрачивать свою первоначальную искренность и девальвировать либо в сторону обычного шлягера ( а ля Розенбаум ), либо в актуальную критическую тематику (а ля Высоцкий), которая стала все больше вытеснять "костровую лирику" и присутствовать в текстах ее представителей. Например, того же Юлия Кима, который в 70-е работает в "Хронике текущих событий", пишет пьесы. "Бригантины" и "костры на снегу" остались лишь в качестве традиционной атрибутики студенческих тусовок. В своем изначальном звучании она сохранилась лишь в душах тех, чья юность по графику жизни совпала с волной уходящих надежд. Разумеется, далеко не у всех. И это один из тех странных феноменов социалистического прошлого, подлинные звуки которого станут непоняткой, умерев с последними его носителями.
Албанское танго и уроки-китайского
Албанские танго "Бабочка"и "Тоска любви" в исполнении Аниды Таке и Рудольфа Стамбола - один из самых далеких лирических отзвуков детства моего поколения. Скрипы пластинки с первых школьных вечеров. Засели в памяти и строки из вольных "переводов" местных умельцев на русский - вроде этого: "Смотрел я на тебя, как на паскуду. На очи твои нежно-голубые. Тебя такой навек я не забуду. Ведь так друг друга сильно мы любили".
К 60-м Албания уже "вышла из доверия", симптомом чего стало исчезновение журнала "Новая Албания". Так, кажется, называлось рекламное глянцевое издание, которое в 50-е было весьма популярно благодаря тому, что, рекламируя туризм, часто размещало снимки пляжей с роскошными женщинами в купальниках. При социалистическом викторианстве тех времен они воспринимались почти как порнография. Однако, на рубеже 60-х его в СССР запретили, хотя на родине он продолжал выходить вплоть до начала 90-х, в том числе - и по-русски. Впрочем, во времена позднего Энвера Ходжи нравы сильно ужесточились, и облик издания полинял - и полиграфически, и по части своей игривости.
Еще запомнились албанские сигареты: "Спорт" и "Диамант". Возможно, именно они были первыми в ряду детских грехов курения для понта. Запомнилась пачка "Диаманта" с изображением верблюда на фоне мечети. Сама пачка была мягкая, небольшого формата, подобная тем, какие вскоре сменили болгарские сигареты типа "Руен", "Джебел", "Солнце" и др. Сигареты в них были без фильтра и довольно мягкие - в контрасте с крепчайшими и горькими кубинскими "Визант", "Портагас" и др.
Так что Албания на заре подростковой ломки успела повлиять на формирование вкусов и дурных привычек. Затем она исчезла, провалилась в "черную дыру" на три десятилетия. И в мире не было, пожалуй, "терра" с таким непробиваемым "инкогнито". Ходжа сумел изолировать свой народ за такие высокие стены, что даже Китай и Сев. Корея по сравнению с ней казались открытыми обществами. Страна, занятая рытьем траншей и строительством дзотов с фанатизмом, достойным изумления, огораживала свой казарменный коммунизм с таким ожеточением и вызовом, что даже при брежневском глухом реннесансе Сталина не было даже попыток с ней замириться. А редкие репортажи в западных СМИ, полученные едва ли не шпионскими методами, и в мире воспринимались примерно как фотографии с Марса.
Однако, влияние албанского геофактора на жизнь моего поколения ни в какое сравнение не идет с китайским. Он пестрой ниткой прошил практически все ее фазы, вплетая в нее то один, то другой узор.
Знакомство с Поднебесной началось еще в дошкольном возрасте благодаря множеству тонких книжек с китайскими сказками и рассказами, которыми обильно снабжали меня родители. Книжки были пестрыми, сказки - поучительными. Помню одну из них - о золотой горе. Ее обнаружил крестьянин-труженик. Крестьянин был бедным и скромным: взял пару слитков и пошел себе. А вот злой и жадный мандарин, завидев несметные богатства, как начал хапать, так уже и не мог остановиться. Пока не взошло солнце и не испепелило его своими лучами.
Были в тех книжках и современные персонажи. В одной из них китайские мама и папа в одинаковых куртках, подобно дедушке Толстому, все разъясняли детке, что такое хорошо, и что такое плохо.У них были очень добрые улыбки. И папа - в круглых очках. В них он мне почему-то очень нравился.
Китай много присутствовал и в пацанчестве. Как же забыть засевшие в ушах навсегда радионовости с очередным, каким-нибудь "пятьсот шестьдесят первым самым строгим предупреждением" американским империалистам по поводу нарушения ими воздушного пространства страны. А фильмы! Не знаю, как у других, а в нашем "городке Окурове" не было среди ребятни более популярных картин, чем про гражданскую войну с чанкайшистами. Все эти "Тропою джунглей", "Смелый, как тигр"...Куда там до них "Чапаеву"! Поболеть за отчаянных красных богатырей, ныряющих в море врагов и с одним лишь ножичком успевающих, прежде, чем быть поверженным, положить целую роту врагов, ходили по многу раз. Тем более, что в некоторых кинозалах после того, как вырубался свет, впускали пацанов-безбилетников, которым разрешалось сидеть в проходах или на полу перед экраном.
Китай был венцом роскоши и в быту. Знаменитые полотенца, термосы, теплое белье, компоты из мандаринов, наконец, коньяк в роскошных литровых бутылках - все это радужно сияло "лучами света в темном царстве" социалистического быта. Отец несколько лет подряд выписывал журнал "Китай" - вплоть до его закрытия. Вряд ли это было мотивировано особым интересом к его политике или культуре. Скорей всего - из-за глянцевой роскоши издания, резко выделявшей его на витрине киосков. Это обстоятельство само по себе преумножало и поддерживало познания и интерес ко всему китайскому.
Стоит отметить, что в те незабвенные годы отрочества и юности китайский рефрен вообще обильно присутствовал в жизни современников. Думаю, что его популярность
обуславливалась уже тем, что Китай тогда подбрасывал новости, походившие на веселые байки. Малая металлургия, охота на воробьев и комаров, глубинная перекопка полей, "культурная революция", хунвэйбины, пламенная комиссарша в юбке Цзянь-цинь, Даманский... Не потому ли и свою студенческую стезю на истфаке начал с анекдота: записался на факультатив китайского языка.
Вел его китаист не звездной величины, который вряд ли мог тягаться с такими светилами как Го Можо или академик В. Васильев. Но по его утверждению, он помнил около 8 тыс. иероглифов, что уже само по себе - высочайшее достижение (абсолютному рекордсмену Го Можо их приписывают от 30 до 50 тыс.). За рамами очков у него была кисло-хитрая усмешка, с которой он приветствовал нас примерно таким заявлением: "Ну что, господа-студенты. Надеюсь, из детских книжек помните выражение "китайская грамота". Так вот, для начала должен вам сообщить, что в классическом литературном языке - более миллиона иероглифов. Притом, что обычная человеческая память в состоянии переварить лишь несколько тысяч. В общем, этого языка не знает никто, включая китайцев. Поэтому сразу разочарую: я дам вам лишь представление об этом безнадежном труде".
