Девятого августа «Байкал» пришел в Де-Кастри, в основанный Бошняком пост Александровский, который возглавлял мичман Разградский, веселый, никогда не унывающий молодой человек.

Пост размещался в большой полуземлянке на берегу залива, в ней жили сам Разградский, два казака и тунгус, служивший переводчиком. Возле строения, ближе к воде, возвышался довольно высокий флагшток с Андреевским флагом, сделанный из неошкуренной березы («Где только нашли такую стройную?» – подумал Невельской. В Приамурье берез было великое множество, но все какие-то корявые, свиловатые.) Позади полуземлянки виднелась поленница дров, а за ней – несколько штабелей не слишком толстых бревен, видимо, заготовки для строительства.

Все это капитан охватил одним взглядом еще при подходе шлюпки к берегу.

Команда поста выстроилась у флагштока для встречи начальника экспедиции. Мичман был в форменном сюртуке и морской фуражке, казаки и тунгус – в козлиных гулами и кожаных штанах шерстью наружу, заправленных в торбаза и олочи20. Лица исхудавшие, небритые; в руках казаков – кремневые ружья, у тунгуса – копье-пальма, из-за спины торчит лук, сбоку на перевязи – колчан со стрелами. Все держатся бодро, молодцом.

Шлюпка заскрипела носом по полоске галечника, служившей своеобразной пограничной линией между владениями моря и суши. Невельской спрыгнул на берег и, слегка увязая сапогами в сыпучем песке, пошел к флагштоку. За ним направились Любавин и Орлов.

Разградский шагнул навстречу капитану, вскинул пальцы к козырьку фуражки и звонким, почти мальчишеским голосом доложил:

– Ваше высокоблагородие, команда Александровского поста в честь прибытия в Татарский пролив первого русского корабля построена под флаг в полном составе. Больных и раненых нет. Командир поста мичман Разградский.

«В честь прибытия… первого русского корабля…» – Невельской, отдавая честь, на этих словах невольно оглянулся на свой любимый бриг, вставший на якорь в кабельтове21 от берега.

«А ведь и верно: “Байкал” – первый в Татарском проливе! С чем тебя, милый, и поздравляю!» Геннадий Иванович усмехнулся, скомандовал «Вольно!» и, позвав мичмана прогуляться по берегу, спросил:

– А иностранцы, Григорий Данилович, вас не жаловали?

– Никак нет, Геннадий Иванович. – Разградский погрустнел. – Сплошные хозяйственные работы: валим деревья, ловим рыбу, охотимся… Надо бы строить казарму – людей не хватает.

– Я и тунгуса у вас заберу. Ненадолго – поведет нас к Кизи, потом вернется. А людей для строительства дам. Четырех человек.

– Неужто Дмитрия Ивановича? Он ведь у нас знатный строитель!

– Нет, не Орлова. Дмитрий Иванович на «Байкале» пойдет к западному берегу Сахалина, там на пятидесятом градусе есть небольшая бухта, Он высадится с пятью человеками, заложит с ними пост Ильинский, а сам двинется на юг до мыса Крильон в поиске мест для новых постов. Не хотел я их основывать раньше занятия Тамари-Анива, да, видно, придется: слишком уж запаздывает десант с Камчатки.

– Жаль, что не Орлова, – вздохнул Разградский, думая о своем. – Мы бы с ним казарму живо поставили. Надоело в сырой землянке. Это сверху тут сухой песок, а копни чуть глубже… Вы зайдите, Геннадий Иванович, посмотрите своими глазами.

– Сейчас и зайду, – кивнул Невельской. Он остановился, оглядывая панораму залива – широкую спокойную акваторию, окаймленную заросшими лесом буро-зелеными скалами, защищающими залив от ветров; в северной части выход в Татарский пролив частично перекрывали два острова, расстояние между которыми было примерно с милю, южнее и подальше располагался третий остров. Справа в залив впадала река Сомнин, а рядом с постом звенел чистой водой ручей Соколиный. – Прекрасная гавань! – воскликнул капитан. – Когда-нибудь здесь обязательно будет портовый город с железной дорогой. Жаль только, замерзает на целых пять месяцев.

– Ну, к тому времени, когда здесь город построят, а уж тем более железную дорогу, – сказал, улыбаясь, мичман, – я думаю, у нас будут мощные ледокольные пароходы.

– Возможно, возможно, – кивнул Невельской. – Но до того времени пока еще далеко, а потому нам следует все силы приложить, чтобы найти для Отечества незамерзающие гавани.

Они пошли обратно к флагштоку, под которым на чурбачке уже сидел и рисовал в альбоме Андрей Любавин, а подпоручик Орлов, собрав вокруг себя казаков и прибывших на шлюпке матросов, что-то чертил прутиком на песке.

– Дмитрий Иванович, Андрей, – окликнул их Невельской, – прошу внимания. Андрей, завтра мы уходим к озеру Кизи, там уже все должно быть готово к основанию Мариинского военного поста. Поэтому рисовать можете лишь до вечера. Дмитрий Иванович, вы свое задание знаете, а здесь дайте людям необходимые советы, как строить казарму…

– Я этим и занимаюсь, – откликнулся Орлов, прервав речь начальника.

Невельской молча пропустил его слова и затем продолжил, как ни в чем не бывало:

– …выберите подходящее, хорошо защищенное место и не забудьте снабдить строителей инструментами и гвоздями.

– Все будет исполнено в точности, Геннадий Иванович, – отрапортовал подпоручик и, краснея, добавил: – Простите, что перебил. Увлекся…

– Ладно, Дмитрий Иванович, здесь все свои, а вот при чужих – смотрите! – И даже пальцем погрозил капитан.

– Есть смотреть! – бодро и с явно лукавой интонацией ответствовал Орлов.

Все вокруг заулыбались, достоверно зная, что начальник экспедиции со своими товарищами никогда не держится субординации и ради дела стерпит любую вольность. А значит, нечего и волноваться.

– Геннадий Иванович, зачем я вам нужен в Кизи? – спросил Любавин. – Может, мне лучше пойти с Дмитрием Ивановичем к Сахалину? Я бы продолжил рисовать карту пролива. Вот и карту этого залива надо уточнить.

– С картой залива еще успеется: у Бошняка есть все промеры. А с проливом, пожалуй, вы правы. Полная карта нам очень даже пригодится, особенно с указанием всех течений и фарватеров. – Невельской улыбнулся в усы, глаза блеснули хитрецой. – Иностранцам показывать не будем, обойдутся. По крайней мере, пока. Потом, конечно, секреты открыть придется. Но это – потом, когда Россия утвердится на этих берегах, и нам перестанут угрожать всякие там Англии, Франции да Америки.

– А Китай? – спросил Разградский. – Мы ведь все время оглядываемся на Китай.

– Это наше правительство оглядывается. И даже не правительство, а канцлер граф Нессельроде боится. Сам же придумал какое-то мифическое китайское войско, и сам же его боится. Впрочем, – помрачнел Геннадий Иванович, – может, сам и не боится, а государя пугает, чтобы не пустить Россию на эти берега – оставить их той же Англии.

– Что случилось – ты можешь наконец мне сказать?!! – Отчаянный выкрик, даже вопль, Ивана Васильевича не оставил бы, наверное, равнодушным самого заскорузлого человека. Двухгодовалый Васятка, игравший в своей кроватке, испуганно заплакал, однако Элиза даже не посмотрела в сторону сына, – стиснув зубы, с каменным лицом, она собирала свои вещи, разбросанные по ее обыкновению в обеих выделенных ей с Ваграновым комнатах.

Элиза вообще никогда не отличалась стремлением к порядку: богемные привычки, впитанные ею вместе со звуками виолончели с подросткового возраста, ничуть не изменились за четыре года пребывания в Иркутске, хотя здесь у нее не было концертной костюмерши, которая прибирала бы ее туалеты. Иван, наоборот, с малых лет приученный отцом-охотником к тому, чтобы каждая вещь находилась на предназначенном ей месте – чтобы руку протянул и взял даже с закрытыми глазами, на охоте от этого может и сама жизнь зависеть, – поначалу пытался как-то воздействовать на возлюбленную, но быстро понял всю безнадежность этой затеи и махнул рукой.

Назревавшее в их отношениях охлаждение, которое Иван Васильевич воспринимал как тяжелую болезнь, после рождения сына, казалось, начало уходить. В Элизе проснулись материнские чувства: она сама кормила Васятку грудью, ласкала ребенка, гуляла с ним по аллее на берегу Ангары – в тележно-санной мастерской молодого купца-промышленника Чурина по заказу Вагранова сделали легкую детскую коляску для лета и кузовок на санках для зимы, – а перед сном пела французские колыбельные, и в глазах ее светилась нежность. Так, по крайней мере, казалось Ивану Васильевичу. Он еще раз просил Элизу перейти в православие и обвенчаться, но та категорически отказалась, ее даже не вдохновил рассказ Катрин о дочери наполеоновского офицера Жанетте Полине Гёбль, которая последовала в Сибирь за своим женихом – декабристом Иваном Анненковым и обвенчалась с ним в Чите, приняв православие и став Прасковьей Егоровной.