С моста хорошо просматривалась панорама атомной станции.
И они вновь начали сомневаться в достоверности последних докладов Брюханова… Впрочем, в худшее не хотелось верить.
Провели измерения. Радиоактивный фон в городе был чуть-чуть превышен, но не настолько, чтобы паниковать.
Они еще не знали, что на этот раз удача улыбнулась атомщикам: основной выброс прошел всего в ста метрах от последнего многоэтажного дома и удар радиации пришелся по лесу… Вскоре он стал «рыжим» – погиб, и весь этот участок пришлось сносить: деревья закапывать в могильники, а почву засыпать слоем песка. И эта работа ляжет на «Комбинат», которым будет руководить Игнатенко.
Но пока он едет на АЭС…
Из воспоминаний: «При подъезде к станции с ее южной стороны нашим глазам предстала впечатляющая картина разрушений четвертого блока. Шатер реакторного отделения отсутствовал. Из центральной части разрушений поднимался белесый дымок. Деаэраторная этажерка наклонилась в сторону машзала.
…Мы переоделись в санпропускнике, взяли с собой представителя службы дозконтроля, экипированного необходимой аппаратурой, получили армейские дозиметры со шкалой до 50 рентген и направились на четвертый блок…Впечатляющий вид представился нам из разбитого окна деаэраторной этажерки на 14-й отметке в районе восьмой турбины во двор АЭС, по которому были хаотически разбросаны детали реактора и элементы графитовой кладки его внутренних частей. Дозиметрист все время предупреждал нас об опасности. За время осмотра двора АЭС в указанном месте, который продолжался не более 1 минуты, показания моего дозиметра достигли 10 рентген.
Здесь я впервые почувствовал воздействие больших полей гамма-излучения. Оно выражается в каком-то давлении на глаза и ощущении какого-то легкого свиста в голове, наподобие сквозняка. Эти ощущения, показания дозиметра и увиденное во дворе окончательно убедили меня в реальности случившегося, в том, что мы имеем дело с небывалой, или, как принято говорить о них по-научному, – гипотетической аварией. «Русский мужик пока не пощупает – не поверит». Я ощутил все это в полной мере: убедился своими глазами и полученной дозой».
Но все-таки сомнение оставалось. Вернувшись из коридора, ведущего на 4-й блок (к нему им так добраться не удалось!), Игнатенко вместе с милиционерами объехал станцию на автомобиле. Оттуда, с севера, вид 4-го блока и всей станции был страшным…
«…Легкий, белесый дым торопливо поднимался из центральной части остатков реакторного зала, а также курился на нижней площадке вентиляционной трубы. Территория двора АЭС и крыши зданий в западном и северном направлении были покрыты черным, типа сажи, маслянистым на вид налетом. В ряде мест уровни радиации превышали тысячу рентген.
После осмотра я возвратился в административный корпус и спустился в бункер, где находилось руководство АЭС. Там царило всеобщее уныние. Я попытался их раскачать, заявив, что обстановка не так уж плоха в сравнении с той, какая должна быть при такой аварии».
В последних словах – весь Евгений Иванович Игнатенко! Он теперь знал, что от его работы, от труда многих тысяч людей, которым суждено будет пройти через Чернобыль, зависит слишком многое: и судьба пострадавших районов Украины, Белоруссии и России, и судьба его родной атомной энергетики.
Теперь он знает, что надо делать…
«Вертолет находился на стадионе, расположенном на выезде из города. Фон там уже достигал 300 миллирентген в час. Я прибыл туда, и мы поднялись в воздух. До реактора было примерно 5 км, и мы там оказались практически сразу. С высоты 300 метров нам представился незабываемый вид, который мог бы послужить элементом картины Дантова ада. В сумерках, еще не расставшихся с чернотой украинской ночи, особенно отчетливо была видна зловеще раскаленная активная зона. Верхняя конструкция реактора, его «крышка», называемая обычно ласковым именем «Елена», была сорвана со своего штатного места, сдвинута в сторону северо-восточного квадранта от оси активной зоны и разогрета до желто-красного цвета. В «Елене» отчетливо просматривалась структура мест подсоединения каналов, имеющих менее яркий цвет из-за повышенного теплоотвода. В общем, активная зона реактора смотрелась коксовым пирогом, на котором многотонной сковородкой лежала раскаленная, слегка сдвинутая «Елена». Сполохи этой печи играли на остатках конструкции центрального зала четвертого блока и вентиляционной трубе. Раскаленный графит горел. В местах горения играло короткое пламя. Хорошо был виден разогретый воздушный столб, заполненный аэрозолями, поднимавшимися вверх. Я посоветовал летчикам обойти его стороной. Мы прошли над объектом несколько раз, так как хотелось более четко зафиксировать в памяти детали увиденного и разобраться в происходящем.
На высоте 300 метров над реактором бортовой радиометр вертолета на максимальной шкале 500 рентген в час зашкаливало. После посадки я немедленно отправился в горком партии, где уже собралось большинство членов правительственной комиссии, которые, выслушав доклад, пожелали сами убедиться в том, что было доложено мною.
Был организован повторный полет, я отправился с ними в качестве гида…»
Потом еще не раз Игнатенко летал над реактором. В частности, помогал летчикам точно сбрасывать мешки с песком в раскаленный реактор. Тогда им пришлось летать сквозь струю, идущую из реактора. И каждый такой пролет «стоил» 6 рентген.
…Много лет спустя мы вспоминали с Генеральным директором концерна «Росэнергоатом», профессором, доктором технических наук Евгением Ивановичем Игнатенко те чернобыльские месяцы.
– Уроки Чернобыля, в чем они? – спрашиваю я.
– Их очень много. И положительных, и отрицательных. Главное, с такими сложными и опасными системами, как атомные блоки, нельзя работать так, как у нас привыкли. Жесткость и твердость абсолютно необходимы! И на первом этапе развития атомной энергетики такие подходы существовали. Помню, на Кольской станции любое действие оператора и каждого специалиста было расписано аккуратно, и оно осуществлялось точно по инструкции. А каждое отклонение – обязательно обсуждалось, изучалось, расследовалось, чтобы ничего подобного не допускать в будущем… А потом в атомной энергетике пошел «поток», и отношение к работе изменилось… Каждый год 26 апреля я бываю на кладбище. Обычно меня просят сказать речь. Я выступаю коротко, но смысл всегда прост. Когда приходит беда, то герои идут вперед, чтобы остановить ее, и чаще всего погибают. А трусы забираются под кровать от страха, а потом, когда беда проходит, вылезают и начинают учить, как надо действовать в критической ситуации. И критикуют тех, кто пошел вперед, мол, ошиблись они. А свою позицию оправдывают тем, что они, мол, наблюдали, чтобы потом сделать правильные выводы… Есть, конечно, в такой трагедии и безвинные. Но все мы вместе – и герои, и трусы, и безвинные, а потому нам прежде всего нужно спокойствие, рассудочность и терпимость. Все-таки мы в одной лодке, в одной стране… В общем, оценок Чернобыля и его уроков очень много, и они требуют серьезного подхода – поверхностно же мне не хочется об этом говорить.
Через несколько лет Евгений Иванович Игнатенко погибнет в автомобильной катастрофе по дороге на Калининскую АЭС…
Металлический привкус во рту…
В истории медицины работа врачей и сестер медсанчасти № 126 города Припяти станет одной из самых ярких героических страниц.
Они в числе первых были на месте аварии.
Они были последними, кто покинул эвакуированный город.
С 26 апреля по 8 мая медики спасали людей. Потом большинство из них госпитализированы – их самих надо было лечить.
Мне и коллегам из других газет довелось побеседовать с некоторыми из тех, кто работает в медсанчасти № 126.
– Только часов в пять утра я почувствовал металлический привкус во рту, головную боль, тошноту, – рассказывает врач «скорой помощи» Валентин Белоконь. – Я на станцию приехал в начале второго. Три наших машины я поставил так, чтобы все их видели. До четвертого блока – метров сто. Вскоре начали отправлять пожарных…
