– До сих пор простить не могу, что твоя мама постриглась. Сама себя уничтожила. Сил колдовских, что с детства копятся, разом лишилась.

Бабушка впервые заговорила со мной о маме. Прежде тема родителей была под запретом. Я знала лишь, что расстались они.

– Ба, а почему она решилась косу отрезать?

– Глупость несусветная. О тебе совсем не думала. Как ребенка научить колдовству, если сама им не владеешь? Нашу премудрость на пальцах не объяснишь.

– Потому она меня к тебе отправила?

– Я сама забрала. И запретила к тебе приближаться. Чтобы глупостью не заразить.

– И я никогда ее не увижу?

– Вот когда войдешь в ведьмовской возраст, это по людскому измерению двадцать годочков, сама решишь. До тех пор ни-ни.

Когда я оказалась в Себяжском лесу, мне было всего три года. Я совсем не помнила маму. Лишь какой-то расплывчатый образ светловолосой женщины в красном платье – рукав фонарик, летящая юбка солнце-клеш. И все.

– Я похожа на нее?

– И да и нет. У тебя волосы светлые, а у нее словно в пшеничное зерно добавили гречихи, и глаза у нее карие, а у тебя как небо в хмурый день. Да и росточком ты повыше будешь, смотри, уже меня на голову переросла.

– Она красивая?

Бабушка вздохнула.

– Эта красота и сгубила. И за тебя я переживаю. Когда ты в городе, места себе не нахожу. Если уж наши лесные охламоны этакое сумасбродство учудили, городские, наверное, вовсе прохода не дают?

– Ба, не переживай. Я в городе морок на себя накидываю. Мне здешних уроков хватило.

– Ну-ка, покажись.

Я закрыла лицо ладонями, потом медленно опустила их вниз, перекрещивая руки, прошлась по плечам, оглаживая себя до самых кистей, и напоследок крепко сцепила пальцы в замок.

– Молодец, хорошо придумала, – бабушка придирчиво оглядела коротко стриженные темные волосы, нос картошкой, тонкие губы, ставшую плоской грудь. – Жаль, что морок только на людей действует. Кабы наши твою истинную красоту под ним не видели, глядишь, в и лесу осталась бы.

Я только улыбнулась в ответ.

– Пора мне, бабушка. Теперь недели через две приеду.

– Как? На Рождество не явишься покуролесить? По деревням прошлись бы, как бывало, поколядовали.

– Нет, сессия на носу. Надо бы позаниматься, – прокряхтела я, заправляя джинсы в высокие сапоги. Снега в лесу полно, того и гляди провалишься в сугроб.

– Сессия! Далась тебе эта учеба. Кем бы ты ни стала, все равно в лесу окажешься. Здесь твое место, – бабушка подняла воротник моего полушубка и, как в детстве, крепко подвязала шарфом.

– Зато буду травки-муравки со знанием дела собирать, – я обняла ее на прощание.

Город встретил слякотью подтаявшего снега, шумом сплошного транспортного потока, перемигиванием светофоров. Как только автобус пересек городскую черту, болезненный узел, что скручивал мое нутро, тут же ослаб.

– Я дома, дома, – прошептала я, успокаивая того, кто привязал меня к себе невидимыми нитями. Будто слыша меня, он их совсем отпустил, и на душе стало так хорошо, что я заулыбалась.

На крыльях летела на свой этаж, испытывая необъяснимое счастье. Если бы не боялась напугать соседей, я бы даже запела. Ничего не видя, ничего не слыша, кроме стука собственного сердца, я со всего маха врезалась в идущего мне навстречу человека и повалилась вместе с ним на лестничную площадку.

– Ого, – произнес голос лежащего подо мной мужчины. – Хорошо, что это вы, а не вредная старушка из сорок седьмой квартиры.

«Вредная старушка» – это ласковый эпитет к бомбообразной старухе весьма сварливого нрава, которая легко могла огреть по спине клюкой за незначительный проступок.

Обладателя приятного баритона я смогла разглядеть, лишь стащив съехавшую на нос вязаную шапочку: смеющийся взгляд светлых глаз, взъерошенные русые волосы, растянутые в улыбке губы. То ли во мне еще кипело ощущение счастья, то ли я все-таки, падая, ударилась головой, но я потянулась к этим губам.

– О, поцелуй? – произнес мягкий баритон, от звука которого у меня еще больше поехала крыша. – Может, позже я буду жалеть, что остановил вас, милая барышня, но еще больше меня страшит, что, придя в себя, жалеть будете вы.

Все. Наваждение спало. Я как суматошная баба соскочила с парня.

– Я. Нет. Никогда. Ой. Не я.

Что я несла? У моих ног лежало совершенство. А я стояла, пялилась на него во все глаза и не могла произнести ни единого внятного слова. Огонь стыда и смущения медленно плавил мое лицо. Переступив через руку с красивыми длинными пальцами, побежала наверх.

– Барышня, вы обронили шапочку, – неслось следом, но я не могла прекратить стремительный бег.

– Меня Костя зовут! Я из пятидесятой. Будем знакомы! – эти слова и последующий смех я услышала, уже закрыв двери своей квартиры на все замки. Только навесив цепочку, я успокоилась. Медленно сползла на пол.

Что это было? Я чуть не поцеловала незнакомца! Человека! Я застонала от стыда и от осознания, что своим сумасбродным поступком, не задумываясь, могла нанести вред. Пусть бы человек его не почувствовал, от одного поцелуя ведьмы смерть не наступит, но зачем мучить себя, зная, что история не будет иметь продолжения? Мне нельзя любить человека!

А образ Кости продолжал ворошить память. Я и не знала, что запомнила ямочку на его подбородке, правильную линию носа, разлет густых бровей. И глаза. Светло-карие? Зеленые? Серые?

Светлые, в обрамлении густых ресниц, с паутинкой морщин, появляющейся в уголках глаз, когда он смеялся.

Ночью сосед вытеснил из моего привычного сна неясный образ любимого. Но если с тем мы целовались, обнимались и умирали от томления, то Константин был сдержан, находился на расстоянии вытянутой руки и твердил одно: «Жалеть будете вы, милая барышня». Откуда взялось это «милая барышня»? Только библиотекарь из Пустошки, которому сто лет в обед, обращался так к каждой посетительнице младше его хотя бы на год.

Я мучилась ожиданием, при малейшем шуме на цыпочках подкрадывалась к двери и, сглатывая комок, припадала к глазку. Я живу в пятьдесят второй квартире, а Константин сказал, что он из пятидесятой. Напротив.

В поле моего зрения попадали близнецы с этажа выше, женщина с ротвейлером из пятьдесят первой, сантехник, кабельщик. Но не Костя. Не выдержав и улучив момент, когда лестничная площадка была пуста, я подошла к его двери, приложила ухо, прислушалась. В квартире было тихо. Проведя ладонью по замку, я навесила сторожевую паутину. Стоит сунуть ключ, и оборванная нить запоет, как тронутая гитарная струна. Правда, музыку услышу лишь я.

Прошло два, три, четыре дня, но струна не пела. Если после встречи с Костей я пребывала в состоянии эйфории, внезапной влюбленности, страха встречи с ним, боязни сделать что-то не то, то теперь я просто сгорала от нетерпения. Даже во сне я кричала в ответ на его «жалеть будете вы», что я готова попробовать, но, натыкаясь на его укоризненный взгляд, вдруг вспоминала, что он человек. Нельзя. Нельзя любить, нельзя целовать. Я старалась забить беспокойство болтовней с однокурсницами, походом в кино, обсуждением платьев, но все усилия оказались напрасными. Я с педантичностью пограничника проверяла расставленные колдовские ловушки, и огорчалась, обнаружив их нетронутыми. Где же ты пропадаешь, сосед? И только волнительные свидания во сне немного скрашивали реальное ожидание встречи.

На пятый день моей маеты звонок в дверь заставил подпрыгнуть от неожиданности. За порогом стоял он. Только сейчас я смогла оценить его рост, лежа мы все кажемся одинаковыми. Задрав голову и открыв рот, я слушала его так, словно передо мной пел серенаду хор ангелов. И лишь почувствовав шерсть вязаной шапочки в руках, я очнулась.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».