Вы неподвижны и угрюмы – оба.

И всё условно – впрочем, как всегда.

От этого роскошного сугроба –

ещё чуть-чуть – не будет и следа.

Но нынче ночь, и марево, и минус,

и снег искрист, и руку режет наст,

и каждый дом тепло шумит, как примус,

приземист, неподвижен, коренаст.

И ночь, по всем приметам, очень рада –

всё те же здесь, всё там же, всё о том:

и ты стоишь у чёрного квадрата,

и тот, другой, стучится в каждый дом.

Дома, дарованные мне

Хоть переездов было – тьма,

и за привалом шёл привал,

так странно вновь встречать дома,

в которых я квартировал.

Дома с геранью на окне,

с черновиками там и тут,

вдруг повстречавшиеся мне,

на время давшие приют.

Дома, чьи лампочки желты,

а через стены льётся речь,

и все так запросто на ты,

что плюнь и даже не перечь.

Дома, где трудно засыпать

и часто шепчешь: «Сон, ловись»,

когда к полуночи опять

струится скрип из половиц.

Здесь мебель вроде не стара,

но явно близок юбилей –

при колебаниях стола

попробуй кофе не пролей.

И за окном то белый двор,

то с крыш струящийся ручей,

то отравивший всё раствор

не наступающих ночей.

Весёлых кошек кутерьма,

забавный топоток шиншилл…

Мне странно вновь встречать дома,

в которых я когда-то жил.

Их много здесь, и, проходя,

я всякий раз смотрю в окно,

как будто в прошлое, хотя

что было – кануло давно.

О, этот вечный кавардак,

вещей и действий чехарда,

проулки, вымокшие так,

что не просохнут никогда.

Здесь пьесы новые теперь,

играет их другой состав,

в антракте перечень потерь

и обретений пролистав.

А я встречаю вас во сне

и прохожу, не временя,

дома, дарованные мне,

дома, впустившие меня.

В Старой Ладоге

Все канули. Должно быть, потому

мороз такой пронзительный и зоркий

и в крепости, и в церкви, твоему

покрову препорученной, Георгий.

Круговорот старинных дней зачах.

Вторгаясь в этот замерший порядок,

нам остаётся спорить о вещах

(к примеру, о размерах рукояток).

Нам остаются ветошь и дубьё,

берестяное слово и надгробье –

не жизнь, а только отзвуки её,

безмолвный слепок, робкое подобье.

Все канули, и сколько ни зови,

ни хлеба не дождёшься ты, ни соли,

незваный гость, пришедший из зари,

свалившийся, как шапка с антресоли.

Хозяева – давно уже снега,

дожди, цветы, земля, моря с волнами,

с них всякая ответственность снята

за все догадки, сделанные нами.

А нам остался вид, прекрасный вид

из узкого окна на мир, который,

подобно океану, ледовит

и обречён на вечные заторы.

На мир, чей лёд отчаянно бугрист,

а день ползёт без видимой охоты,

и снег заходит в дом, и слабый свист

рождают рамы, двери, дымоходы.

Желтковый свет окрашивает наст,

дыханье нор темнеет над лесами.

Да, эти сны, возможно, не для нас,

но для кого – они не знают сами.

Все канули. И даже те, кто тут,

уже не здесь, а далеко отсюда,

хоть целый город, как труба, продут,

и в креслах пледы, а в шкафах посуда,

и морды лошадиные в овсе.

Шквал времени, сравнимый лишь с цунами,

смывает с нас ответственность за все

догадки, сотворённые не нами.

***

А вокруг тишина, а вокруг темнота,

а вокруг всё такое же смутное дно,

и в окне расплывается крыша, а та,

что за ней, так и вовсе сплошное пятно.

Точно пепел, со стен осыпаются сны –

день за днём, и во веки, и присно, и ны…

Не вопрос – я умею вставать и идти,

извлекать из конфорок бутоны огня

и в период с без четверти до без пяти

сотню раз прошагать от окна до окна.

Дети спят, и мерцанье идёт изнутри –

ночь за ночью, во веки, и ныне, и при…

Сновидения с нами спускаются вниз –

от ещё не остывших кроватей, пижам –

среди хлопьев, что медленно падают из

облаков, обложивших по всем рубежам.

Это время, игрушка языческих прях,

прогорая, бросает на ветер свой прах.

Фонари. Детский сад. Голоса за стеной.

Мы давно ли отсюда – и снова сюда.

Возле самого рта – капля пасты зубной,

с рукавичек небесная каплет вода.

Выхожу в белый дым: ничего, никого.

В горле стынет: и ныне, и присно, и во…

Веки сомкнуты. Рядом – всё та же черта,

мне её не пройти и на малую пядь.

И опять – тишина, и опять – темнота.

Три минуты – и всё повторится опять.

***

…В последнюю минуту гаснет свет,

и в темноте, глядящей исподлобья,

такая тишина, что слышен снег,

в полёте собирающийся в хлопья.

Всё замирает в странной немоте,

вся суета, весь бег, все «фу ты, ну ты»,

когда потянет воском и мате –

дыханье ускользающей минуты.

В молчанье померещится ответ,

хоть не было вопроса, но, в тяжёлых

портьерах растворившись, гаснет свет –

и сразу полутьма, и сразу шорох.

В такие миги, сторонясь осанн

и целый мир вбирая подчистую,

я по снежинкам лезу к небесам –

и не во все минуты существую.

В такие миги, временем несом,

уходит день, отчаянно малинов,

и золотист, и радостен, как сон,

как тёплый хлеб, как запах мандаринов.

И я уйду – полями, вдоль реки,

верхом иль пешим, в шапке ли, в венце ли,

успев понять, что всё, что вопреки,

на самом деле приближает к цели.

А цель, она виднее в полутьме,

когда свеча едва-едва погасла,

и жизнь в окне, как жизнь на полотне.

Мне через стёкла слышен запах масла –

и шорох туч, которым не указ

любой людской прогноз – и в торжестве том

не знающих о том, что свет погас,

чтоб через миг иным смениться светом.

***

На самой дальней из окраин,

где край земли уходит в воду,

в какие игры ни играем,

а всё одно не скрыть зевоту.

И воздух сер, и небо серо,

и некто в глубине загона

безмолвно поглощает сено –

он получил его законно.

Вдоль моря тащатся провидцы,

они несут узлы и чаны.

В одной из северных провинций

случайно всё – и все случайны.

Лишь крики чаячьи да камень,

часы прилива и отлива

останутся, когда мы канем,