– Сергей Григорьевич, дорогой, вот и Вы к нам пожаловали! – обрадованно загудел он, вставая навстречу Щедрину.

Рука Устименко повисла в воздухе.

– Я не к вам, – Щедрин почувствовал тошноту, так ему было противно и неловко из-за непринятого рукопожатия, – я – к коменданту.

– К господину коменданту, Сергей Григорьевич, – насупился Устименко. – Так тут все к нему, – он грузно вернулся за стол, – за ним держись, – он показал на инженера, смял вдруг конверт и бросил в ведро. Щедрин отвернулся и стал смотреть в южное окно. Море было скрыто туманом, а во дворе два дружинника ругались с неуступчивой торговкой свежей выпечкой. Не сойдясь в цене, один из них потянул весь плетеный короб на себя. Тощая подвязка не выдержала натуги и разорвалась, баба шлёпнулась задом в грязь под издевательский смех грабителей.

Щедрин повернулся и поздоровался с вошедшей врачом санатория им. 10–летия Октября Павловой, очень удивившейся Щедрину.

– Какими судьбами, Анна Николаевна?

– В госпитале не хватает лекарств и бинтов, принесла списки необходимого, видимо, придётся ехать в Симферополь. А Вы? По бухгалтерии пекарни? – тут она заметила шар, – или…

Щедрин молча покачал головой. Тяжкая ноша уже давно и основательно измучила его, но расстаться со своим крестом, пусть и принявшим такую необычную форму, он не мог. Объяснить цель своего визита Павловой Щедрин не успел, в это время показались от коменданта супруги-евреи, она – в слезах, и Устименко напомнил: «Не забудь, господин комендант».

В отличие от натопленной приемной у коменданта было прохладно. Через приоткрытую форточку ноябрьский ветер надувал благородную штору, неспешно перебирая ее бархатные складки. Комендантом оказался подтянутый капитан лет сорока пяти с зачесанными назад светлыми редеющими волосами. Над левым нагрудным карманом Щедрин заметил двухрядную планку. Строгий по должности взгляд растаял при виде столь нелепого посетителя. Улыбка на мгновение вскинула верхнюю губу офицера. В углу за небольшим бюро, уставленном чернильницами, сидел секретарь, исполнявший и обязанности переводчика.

– Что это у Вас в руках, надеюсь, не бомба?

– Нет… господин комендант, – памятуя о наказе Устименко, сказал Щедрин, – бомба не наш метод. Мы люди культуры. Я из музея графа. Вел экскурсии.

– О чем просите?

– Прошу?

– Здесь все о чём-то просят.

– Как я могу к Вам обращаться, господин комендант?

– Капитан Гаус, если Вам будет угодно.

– Господин капитан Гаус, я не прошу, я пришел предложить вам сделку.

– Вот как. Неожиданно. Прошу, присаживайтесь.

Щедрин наконец–то освободился от своей мраморной вериги. Накрыл её шляпой. Размял уставшие кисти. Капитан простучал мундштук, закурил.

– Итак.

– Господин комендант, я служу в музее…

– Вы директор?

– Я смотритель, – уклончиво ответил Щедрин, – мне поручено сохранить имущество музея.

– Сохранить? Для кого? Для Советов? Вы еще на что–то надеетесь?

– Для всего человечества. Культурные ценности равнодушны к политике, – заметив, что комендант кивнул, Щедрин приободрился. – В нашем музее за 100 лет собраны богатейшие коллекции книг, скульптур, картин.

– Картин? Это интересно!

Щедрин понял, что проговорился, но быстро нашёлся.

– Копий, господин комендант. К сожалению, в нашем музее были только копии. Подлинники, – Щедрин замялся, – находятся совсем в других местах. Но вот сам дворец весьма оригинален. И теперь он под угрозой. Я пришел сообщить Вам, что еще неделя и эти румынские варвары разнесут его по своим кибиткам. Они устроили склад амуниции и продовольствия в залах. Вчера они разрушили балюстраду, – смотритель продемонстрировал коменданту шар. – Завтра примутся за сам дворец. Вряд ли господам офицерам из Германии захочется посещать развалины. Я предлагаю восстановить экспозиции и открыть музей для экскурсий. При дворце находится его бывший директор, Антонов Владимир Алексеевич, он мог бы все наладить.

– А почему он сам не пришёл?

– Он болен, ревматизм, спина, – Щедрин заохал, театрально схватившись за поясницу. Гаус и переводчик заулыбались.

– Это весьма похвальное предложение. И очень неожиданное. Вы просите не для себя. Как Вас зовут? Где Вы родились?

– Щедрин Сергей Григорьевич. Мои предки жили в Москве со времен Екатерины Великой.

– О! Екатерина, да. Я слышал, она была немка. Но она правила вами русскими.

– Да. Более тридцати лет.

– Вы еврей?

– Нет, господин комендант. Мой отец – богатый вяземский дворянин из смоленских земель. Если бы мы были евреями, нам бы не позволили жить в Москве.

– Я не знал, – признался Гаус, – весьма предусмотрительно… Видимо, на Петербург это правило не распространялось. Вот они там и устроили революцию.

Комендант задумался. Он подошел к окну и отдернул штору. Мягкий свет наполнил кабинет. Предложение этого русского выглядело заманчивым, и по времени было как нельзя кстати. Берлин требовал от администраций всех уровней установления долгосрочных контактов с местным населением. Возобновление функционирования полноценного музея в непосредственной близости от линии фронта, свидетельствовало бы об уверенности вермахта в скорой победе, торжестве нацистской культуры и немецкого духа. Это, наверняка, понравилось бы не только Манштейну, но и самому Розенбергу.

– Сколько Вам нужно времени, чтобы восстановить музей?

– Это невозможно, пока во дворце хозяйничает румынская кавалерия.

– Я это возьму на себя. Сколько времени…

– Две недели, господин комендант.

– Я Вам дам… три дня. Через три дня ждите меня к себе… герр профессор.

Комендант вернулся за стол, снял трубку телефона. В кабинет немедленно вошел унтер.

– Выдайте господину Щедрину свидетельство на руководство музеем во дворце графа. И вышвырните этих румынских варваров из парка. – Провожая Щедрина через приемную, он показал ладонь с поднятыми вверх большим, указательным и средним пальцами «Три дня, герр профессор, три дня».

Павлова недоуменно вскинула брови. Устименко был вне себя от успеха музейного выскочки: «В горах широких дорог не бывает, еще встретимся».

***

Как на крыльях летел обратно Щедрин. Он не замечал холодного пронизывающего ветра, разогнавшего утренний туман, а мрамор уже не казался ему таким уж тяжелым. «Веселится и ликует весь народ!» – гремело в его голове. Идеи, как обустроить музей, рождались во множестве, наслаивались одна на другую, торопили и будоражили, Глинка то и дело сбивал шаг на детский танец. Даже подкрадывающийся жар еще не мешал радости. Дворец будет жить! «… и ликует весь наро-о-од». Щедрину так хотелось поделиться своими новостями с Антоновыми, что он первым делом отправился к ним.

– Владимир Алексеевич, Варвара Андреевна, у меня для вас потрясающие, да что там говорить, просто восхитительные новости. Нам оставляют дворец! Завтра должны съехать румыны из парка. Вы соберете всех и объявите, что музей возобновит работу. Владимир Алексеевич, Вы будете руководить всем, как раньше, – Щедрин говорил взволнованно и даже торжественно, – мы сохраним дворец. Я был у коменданта, капитан Гаус оказался весьма благородным и дальновидным человеком. Он нам очень поможет.

– Нет. Сергей Григорьевич, я категорически отказываюсь поверить в то, что слышу. Вы полагаете, что я пойду на службу к фашистам? Я не заслужил такого унижения.

– Володенька, тише, тише, – Варвара Андреевна обняла супруга сзади за плечи.

– Может я не так как–то выразился? – опешил Щедрин.

– Все так, все так. Только попрошу Вас, уважаемый товарищ Щедрин, оставить нас с Варварой Андреевной. И в прямом, и в переносном смыслах. Покиньте наш дом и никогда, я настаиваю, никогда более не обращайтесь ко мне ни с этим, ни с другими подобными предложениями.

Антонов со стоном поднялся, достал ключи от директорского кабинета, сейфа и с силой бросил их на пол. Щедрин был раздавлен. Он молча поднял связку и вышел из комнаты. Побитым псом, склонив голову, и постоянно спотыкаясь о брусчатку, побрел он во дворец. Остановился в нешироком проезде, ладонями оперся о холодные камни стены.