– Ну та, Ершака, можешь поднять настроение…Вот этот тесть твой. Он уже теперь уже как бы и не тесть.

– Ну, уже как бы да, но отношения с ним у меня хорошие. С ним и с тещей бывшей.

– А он в курсах?

– Конечно, мы же приехали все.

– И что он говорит?

– Да ничего не говорит. Он ей по морде наездил хорошо. Мама тоже её «благословила»… шваброй.

– Так что ж случилось такое, не пойму?

– Короче, раньше у нее был парень, военный. Полтора года назад он уехал, типа, его перевели по контракту куда-то на Россию служить. Они не созванивались, не созванивались, не переписывались. Он исчез. А тут я нарисовался. Гуляли там, отдыхали, море, цветы…

– Ага-ага, любовь! – вставил Саня.

– Любовь… До свадьбы дело дошло и вдруг этот резко приехал, только я не знал. А ещё так получилось, что мы сначала собирались вместе ехать в Орлиное. Там домик для новобрачных, ну и всё вот это вот.

– Ага-ага, ну и?

– Ну и тут она мне начинает втирать, типа, вот, мне надо ещё по поводу платья поехать, по поводу торта встретиться, типа, давно договорилась на это время и, типа, она не может перенести, и пятое-десятое, типа, чтобы сами без неё ехали. «Что, ты не выберешь для нас домик?» – спрашивает. Я говорю: «Ладно, оставайся». Мы как-то даже этому не придали особо значения.

– Ты прости, братан, что я смеюсь. Может она просто девичник себе устроила?

– Да подожди ты, – Сане хотелось узнать окончание этой комедии, – а вы что? – А мы поехали, порешали всё и быстро вернулись.

– Что, он ещё дома был?

– Да. Они не думали, что мы так скоро приедем, и ему ка-а-ак прилетит…

– И он ничего не спросил? Не объяснял? – уточнил Саня.

– Нет, его просто спустили с лестницы. Тесть… Бывший.

– А-а-а. Здоровый тесть?

– Ростом чуть ниже меня, но всю жизнь в спецуре прослужил.

– Боевой?

– Да. Боевой. Побывал много где. ЧОП у него там. Банки-шманки охраняет, все дела, сам знаешь. Говорит, давно ко мне присматривался. Спрашивал, не замазан ли я по мокрому. Ну, ты же знаешь сам, мне на это всегда везло. Мимо проходило как-то. Я и сейчас за то, чтобы не брать грех на душу, – Ерш, перекрестившись, пошептал что-то губами и продолжил – тесть сказал, замом сделает, Я сомневался, думал, если уйду к нему, все скажут, что сам Ерш ничего не мог, кроме как шестерить у Карпа и только благодаря невесте попал на теплое место. А теперь после этого «девичника» руки у меня развязаны. Я поговорю с Карпом. Объясню все, что ухожу. Новую жизнь начну…

Во дворе показался крепкий невысокий мужчина с объемной сумкой. Он подошел к окнам, за которыми следили пассажиры BMW, проверил на прочность недавно установленные решетки, удовлетворенно улыбнулся и пошел к подъезду.

.– Смотри, смотри, – засвистел Саня, – идёт! Один! И никого во дворе.

– Двинули за ним, парни!

– Ёрш, вперёд!

***

В своем воображении Щедрин неоднократно представлял первый день новой жизни. Строил догадки. Как это будет? С чего начнут немцы? Ему было так страшно, что даже любопытно. От холода и переживаний не спалось, за стеной у Антоновых часы пробили четыре. Надрывно и долго кашлял Владимир Алексеевич. Щедрин натянул одеяло на голову, пытаясь согреться.

Не могут же они убить всех, – рассуждал он. – Просто физически уничтожить. Расстрелять или повесить. Это как–то… не по–человечески. Немцы же – цивилизованные люди. Да и не зачем им это делать. Кто тогда будет им строить, кормить, пахать, сеять, строить? Значит, убьют не всех. Полстраны под фашистами. И ведь живут же как–то. Страдают, конечно, но живут!» – не сказать, что от осознания этого Щедрину сильно полегчало, но всё же. Навязчивая мысль крутилась, не давая уснуть. «Вот придут. Объявят, наверняка, о новых порядках. Что-нибудь запретят. Что-нибудь отберут. Ну, посадят кого-нибудь. Не могут не посадить! Тогда в 33–м следователь ОГПУ так и сказал, что посадит нас просто по разнарядке на контриков. А чтобы меньше дали, предложил показать против себя на обвинении. Или против Сапожникова с Воронцевичем. Кто тогда согласился, так и осталось неизвестным. Сослали-то всё равно всех, причём по разным местам. Вот и сейчас придут немцы и посадят. Но кого? За что? Под каким предлогом? На рынке говорили, что Гитлер разрешает грабить только первые три дня. Главное, пережить это. Я-то справлюсь. Но что будет с музеем? С дворцом… и парком? Со всеми ними? или…нами… ими…или».

Лунный свет заполнил всю комнату. Щедрин оделся и вышел к морю. Плотный воздушный поток гнал в парадном строе облака, подсвечиваемые полным ярким диском. Ветер хлопал полами его пальто, порывом унес в гладкое море шляпу Щедрина и погнал ее мерцающей дорожке. Холодное сияние нарастало, сначала оно заняло четверть, затем половину неба и, наконец, свет поглотил самого Щедрина, пронзив его тело миллиардами колких лучей. Щедрина потянуло вверх, выше, выше облаков, выше света, выше гор, стало тревожно и тяжело дышать. Щедрин увидел с разных сторон от себя две каменные громады, с неровными поверхностями, наподобие метеоритов или целых планет, движущиеся друг навстречу другу, и только он, Щедрин, им преграда, только он способен предотвратить их губительное столкновение. Пот заливал стекла очков, руки и тело дрожали, но он держался, казалось вечность. Вдруг напряжение спало в один миг, и гиганты растаяли в бездушной пустоте. Обессиленный Щедрин рухнул на берег и…проснулся.

***

Невероятно, но первых немцев в музей Щедрин позвал сам. Причиной тому были румынские солдаты, ставшие во вторник лагерем в Нижнем парке дворца. Шумные, грубые, какие–то неопрятные они сразу вызвали в Щедрине стойкое чувство брезгливости. В первый же вечер была устроена пьяная гулянка прямо на газонах магнолиевой рощи, за которыми сотню лет трепетно ухаживали садовники дворца. В четверг, несмотря на непогоду, все повторилось. Вновь до глубокой ночи играла музыка, нарочито хохотали невесть откуда взявшиеся девицы, офицеры, соревнуясь, открывали стрельбу по бутылкам, птичьим гнездам, чашечкам итальянских фонтанов. Окончательно освоившись к субботе, румынские кавалеристы от безделья и безнаказанности гарцевали на холеных конях по знаменитой лестнице Южного фасада. Последней каплей, переполнившей чашу терпения Щедрина, стала игра на паркете дворца мраморным шаром, отбитым от скульптурной композиции. Десятки лет по этим комнатам ходили только в войлочных тапках, дышать боялись, берегли наследие старых мастеров, а тут такое варварство! Щедрину казалось, что не шар то катится, и не лак трещит, а сердце его, разрывается от бессилия и ненависти. «Остановитесь, прошу вас!» – крикнул он румынам почему–то на-немецком. Это подействовало. В повисшей тишине Приемной залы Сергей Григорьевич, словно арбитр, назначивший штрафной удар, прошагал до шара и, еле дыша, снял его с драгоценнейшего покрытия, по которому уже раскинулись паутины трещин.

***

Утром Щедрин надел свой парадный костюм, который он берег для экскурсий иностранным делегациям или высоким московским гостям, и отправился в бывшую усадьбу графини Г-ной, где, по его предположению, вслед за горисполкомом должна была разместиться комендатура.

В очках с толстенными стеклами, шляпой в одной руке и ядром в другой, Щедрин выглядел весьма комично. Торговки хихикали ему вслед, а патрульные жандармы уступили дорогу.

«Как банально», – улыбнулся Щедрин, увидев полотнище со свастикой именно там, где еще недавно развевался красный стяг. Выдохнув, и переложив доказательство вины румын из одной руки в другую, он гордо прошел мимо удивленных часовых. Немцы при виде столь уверенного в себе русского приветствовали его, словно офицера.

В небольшой приемной было многолюдно и душно. В очереди ожидали бывший главный инженер алупкинской МТС по фамилии, кажется, Стаценко и незнакомая Щедрину еврейская парочка в возрасте. Дама сидела на венском стуле и теребила платок, покрывавший верх корзины. Руки ее мужа оттягивал потертый чемодан. У самого входа в кабинет коменданта за столом под зеленым сукном сидел Степан Устименко, бывший директор продовольственной базы. Увидев Щедрина, Устименко широко ухмыльнулся, отложил конверт, вытер влажные ладони об выпирающий живот, перед тем как протянуть руку.