– Чего ты хочешь? Сегодня рейсов больше нет.

– Мне нужно прокатиться во «Дворец».

– Разве не завтра?

Она снова засмеялась. Очевидно, ее забавляло все происходящее. Похоже, она была пьяна. Во всяком случае, выглядела пьяной.

– Сегодня я должна там переночевать.

– Тогда какого черта ты вызвала меня? Могла бы попросить еще тридцать водителей. Или полицейских. Пусть они тебя подвозят.

Но, еще не договорив, он понял: она вызвала его, чтобы позлорадствовать. Показать, что она поступит именно так, как хочет. И никто не смеет ей указывать.

– Потому что ты напоминаешь мне моего отца, – объяснила Алина. – Старого, злого и жалкого.

– Его в самом деле можно пожалеть, ведь его дочь шлюха.

– Ему плевать. Козел драный.

– Ни один родитель не может быть равнодушным к такому, – я имею в виду, ему не плевать.

Алина снова засмеялась. Он тронулся с места. Лучше поскорее со всем покончить.

– Это только по-твоему, Четырехпалый!

Он молча ехал по проспекту в сторону дюн. Его пассажирка без умолку тараторила о Мадриде, о покупках и о подруге, у которой сорок пар туфель. Надо не забывать переключать передачи. Эрхард включил кондиционер, чтобы в салоне стало прохладнее.

– Кстати, имей в виду, – сказала она, когда они поворачивали на Сто первую магистраль, – я обо всем подумала. Правда подумала. Ты заставил меня обо всем подумать. Понимаешь, я взвесила все за и против. Что делать? Взять деньги или послушать старину Четырехпалого? Я говорила с Тиа, и она так рада, что я поеду в Мадрид, и…

– Замолчи. Ничего не желаю знать. Не хочу знать, почему ты так поступаешь. Ты… ты такая невероятная эгоистка, что мне не…

– Эгоистка? Нет, дьявол тебя побери, я не эгоистка. Ты понятия не имеешь, что мне пришлось пережить. Я не эгоистка, и не плохая, и не…

Настала очередь Эрхарда засмеяться.

– Ты просто дура. Ты такая невероятная дура, что мне страшно думать о будущем. Из-за таких, как ты, я боюсь за будущее.

Оба умолкли.

– Зато ты святоша… святее папы римского, – заявила Алина. – Говорю тебе, я обо всем подумала. Но я не могу себе позволить отказаться. Не могу.

– Заткнись.

– Я не убивала мальчика. Я ничего плохого не делала.

– Но из-за тебя и твоей поездки в Мадрид полицейские так и не узнают, что случилось.

– Ну и что? Черта с два это моя проблема! Да и не твоя, раз уж на то пошло!

– Совершено преступление. Худшее из преступлений. Кто-то убил маленького мальчика. Скорее всего, не его родители.

– Знаешь, не все родители хорошие.

– Уморить ребенка голодом и бросить его в коробке чудовищно. Ни один родитель так не поступит.

– Родители вытворяют что хотят.

– Когда у тебя будет ребенок, тебе будет стыдно…

– Какого хрена ты вообще знаешь? И потом, у меня никогда не будет детей. Понимаешь? Ни-ког-да.

– Ради их блага надеюсь, что так и есть.

Он ехал быстро, под сто пятьдесят километров в час, и машина начала вибрировать. Он хотел поскорее избавиться от этой женщины, высадить ее и уехать. Солнце село, и справа от машины все было черно, небо над ними зеленовато-малиновое. Он покосился на свою пассажирку в зеркало заднего вида; достав маленькое зеркальце, она подкрашивала губы. Как будто собралась на свидание со всем полицейским управлением. Он представил себе ее в зале суда. Костюм цвета лосося прекрасно подчеркивал рассказ о том, что раньше она была католичкой. Она будет накручивать на палец пряди волос, каяться и просить прощения. Самое большее ей дадут несколько месяцев. Полицейские будут приходить к ней в тесную камеру, приносить еду. А вечерами охранники будут подглядывать в глазок, как она раздевается перед сном. Хуже всего то, что она прекрасно подходит для своей роли. Она не похожа на героиновую наркоманку, в отличие от многих таких же, как она. Алина выглядит более зрелой и вполне способна быть матерью. Кроме того, она врет не краснея. Наверняка будет лить слезы на предварительном слушании, и ни один журналист не усомнится в ее словах. Во всяком случае, до тех пор, пока не объявятся настоящие мать или отец.

Она заметила, что Эрхард смотрит на нее. Улыбнулась. Он отвернулся.

– Маленький паршивец. Получил по заслугам!

До него не сразу дошло, что она сказала. Что она имела в виду. Она просто болтала. Но слова бывают опаснее поступков. Более обдуманные, более расчетливые, менее человечные. Он понимал, что она наблюдает за ним в зеркало заднего вида. Хочет посмотреть, сильно ли он разозлился. Проверить, удается ли ей достать его, завести, как она заводит губернатора или еще какого-нибудь озабоченного старикашку, которого хватает за яйца и шлепает, чтобы показать, кто здесь главный.

Что-то в нем ломается. Неожиданно он понял, как должен поступить. Он вполне способен нарушить планы стражей порядка. Пусть поработают сверхурочно! Алина сидит в его машине. Никто не знает, что она с ним. Темнеет, и скоро совсем не будет света.

– Куда ты едешь, черт тебя дери? – крикнула она, когда он повернул на перекресток с круговым движением.

Алина вырывалась, вопила и визжала. Как только он остановил машину, она выскочила, надеясь скрыться, но в кромешной темноте ничего не видела и замерла на месте, за это время он обежал машину и схватил женщину.

Она оказалась сильной: царапалась, молотила воздух кулаками и ругалась. Но Эрхарду было все равно. Он принял решение и теперь толкал ее к сараю.

– Нет, нет! – отчаянно визжала Алина, когда он заталкивал ее в сарай и захлопывал дверь. Он вспотел от усилий, тяжело дыша, отошел на шаг от двери. Его охватила такая ярость, что он готов был войти в сарай и избить ее до полусмерти. Ему было бы легче избить ее в темноте, чем среди бела дня, когда он мог ее видеть. Он словно взял в плен дьяволицу и в состоянии положить конец всему мировому злу. Но потом он вдохнул аромат ее духов и услышал, как она скулит – совсем по-девчоночьи. Она ведь и есть девчонка. Эрхард надеялся, что темнота, ночные звуки и неуверенность к утру сломят ее. Может, пообещать, что завтра вечером он ее выпустит? Нет, пока рано. Он еще не может относиться к ней дружелюбно. Она плакала и проклинала его. Странное поведение.

Из дома ее воплей почти не было слышно. Ее голос заглушал генератор и усилившийся ветер. Эрхард надеялся, что она не выключит генератор, который стоит в сарае. Ей ничего не стоило вырубить его или сломать – ему назло. Сегодня она, скорее всего, напугана и в замешательстве. Но скоро она остынет. Если ему повезет, она скоро заснет. Но завтра, рано утром, когда свет начнет проникать сквозь щели в стенах, она, скорее всего, обнаружит генератор и постарается сломать его или просто вырубит.

Он налил себе полный стакан коньяка и залпом выпил – без всякого удовольствия и не чувствуя вкуса. Свет он не включил, просто слонялся по дому, не в силах успокоиться. Пронзительные вопли Алины заглушали нескончаемые завывания ветра и стук ее кулаков. Он даже подошел к окну и посмотрел на сарай, малиновый в лунном свете. Там, конечно, ничего не было видно, лишь слышны звуки, как будто в сарае воет собака и скребется, пытаясь выбраться наружу. Он снял брюки, рубашку и включил «Радио Муча». Передавали час джаза. Квартет Джона Колтрейна. Наконец, минут через пятнадцать-двадцать, шум, доносившийся из сарая, стих. Он вышел из кухонной двери на террасу и прислушался. Дул сильный ветер. Лорел жевал трусы, упавшие с веревки. Эрхард почесал козла за ухом, похлопал по задубелой шкуре. Он не был уверен, что принял верное решение. Более того, он был уверен в том, что принял неверное решение. Но он хотя бы что-то сделал.

Шум возобновился с самого раннего утра. Она то вопила, то плакала. Солнце только что взошло. Он слышал, как Лорел бродит у дома. Ветер немного утих. Алине удалось выключить генератор, и теперь он слышал ее вопли так же отчетливо, как если бы она сидела у него на коленях. Если бы у Эрхарда поблизости были соседи, которые бегают трусцой по горным тропам или заходят к нему занять сахару, ему бы пришлось гораздо труднее. Чем бы он объяснил шум? В сарае находится человек, попавший в беду. Испуганный и раздосадованный. Или раненый зверь. Она скулила, ругалась и молотила в дверь кулаками. Он встал и подошел к сараю.