На стадионе набилось народу много больше, чем обычно он должен был вмещать. Жители Бримы съехались с обоих континентов, они сидели на сиденьях, стояли в проходах, стояли на самом поле, перед наскоро возведённой трибуной. Три больших экрана были обращены к толпе вокруг стадиона, стараньями Гелена и местных инженеров была обеспечена трансляция в другие города для тех, кто не смог приехать.
Рядом с Виргинией стоял всё ещё пристёгнутый к передвижной капельнице Аминтанир, Андрес постоянно шутил насчёт этой капельницы, что если на них кто-нибудь, не дай бог, нападёт в дороге, он сможет использовать её стойку, как рейнджеры – денн-бок, или что предложение станцевать вокруг шеста, когда-то сделанное Таувиллару, в принципе и для него в силе, и эти дурацкие, в общем-то, шутки сейчас радовали – жизнь мальчишки была уже вне опасности, и все это знали. Прозрачные трубочки капельницы исчезали в прорезях зеленоватого балахона из специальной неэлектризующейся ткани, в который, в целях защиты от вредного воздействия на восстановленную, ещё очень тонкую кожу, он был одет, волосы на опалённых участках головы понемногу начинали отрастать. Виргиния погладила его по щеке.
– У тебя так пока и не восстановились эти… Я не помню, как они называются и для чего служат… Всё время тянет назвать их вибрисами…
– Они нам дополнительно, чтобы чувствовать запахи и температуру.
– Ну да, как вибрисы у кошки. Господи, скорее бы ты стал прежним, Аминтанир…
Юноша сжал её руку.
– Я никогда не стану прежним, Виргинне. Я видел его.
– Кого?
– Наисветлейшего. Он был со мной тогда, он был в моём огне, близко-близко. Он был похож на тебя.
– Скажешь тоже.
– Это странно, хотя мы никогда не считали, что он должен быть похож на нас, но, наверное, это правильно, что он похож на тебя, он весь из света… Это даёт очень много сил, Виргинне. Силы умирать, силы жить.
Андрес, расхрабрившийся уже настолько, что ходил не только без костыля, но и без трости, утверждая, что она ему ну совсем не в стиль, совместно с Раулой проверял работоспособность аппаратуры.
– Что самое ценное лично для меня, наверное, что я увожу отсюда – это настоящую старинную рысын. Ей не менее пятиста лет, говорит Абай-Абайу, костяной панцирь, роспись натуральными красками – трава, толчёный камень, яд какой-то там местной гюрзы… То есть, лизать её не рекомендуется, наверное, а жаль, так хотелось – цвет у этого яда такой милый, притягательный… А звук у неё до чего волшебный! Натурально, если не богом себя чувствуешь, то кем-то к нему очень близким, этот звук просто, кажется, заполняет, разливаясь, всю вселенную, не верится, что звук не может преодолеть безвоздушное пространство… Абай-Абайу сказал, что я достоин этого инструмента, а он – меня. Ну, в умелых руках, ясное дело, сами знаете что балалайка, всё же пальцев у меня побольше, чем у них…
– Андрес, вы удивительный человек, – улыбнулась Раула, - посреди войны, в снегу, под землёй, под снарядами – организовывали местную самодеятельность! Теперь, с вашей лёгкой руки, бреммейрская молодёжь ходит и распевает испанские революционные песни.
– Не вижу, что не так. Где ж и когда ж ещё петь, как не под пулями? У меня так сразу и голос прорезается, и руки чешутся… Не только ж к автомату они у меня чешутся, должны понимать. А песни – что песни? Подлинное искусство интернационально, оно переходит от одного народа к другому, однажды имя автора, если оно и было известно, забывается, и песня становится народной, песни переводят на другие языки, перекладывают на заимствованную мелодию собственные тексты – так было у нас, так теперь здесь. Это тоже создаёт единство, если угодно. Вы могли бы напеть мне какие-то песни вашего мира, попробовали бы подобрать…
– Ну, во-первых, песен своего мира я и не знаю, не близка была, знаете ли, к народной культуре… во-вторых… вы рехнулись, что ли, Андрес? У меня ж что голос, что слух стоят друг друга.
– Разве не всякая песня, идущая от сердца, прекрасна? Как и всякая женщина, особенно женщина с оружием?
– Андрес, мы на чужой планете, язык вы едва знаете… Где и чего вы умудрились напиться, откройте секрет, пожалуйста?
Когда Виргиния взошла на трибуну, стадион взорвался восторженным воем.
– Где-то я уже это видел, - улыбнулся Гелен.
– Граждане Бримы… Свободные граждане Бримы! Освободительная война, длившаяся столько трудных дней и ночей, наконец окончена. Тиран повержен, столпы, державшие его трон, разбиты. Вы возвращаетесь к мирному труду, мы возвращаемся к звёздам. Мы улетаем с верой, что наши и ваши жертвы, пролитая кровь, пережитые опасности и потери не будут напрасными. И любя вас всем сердцем, маленький, удивительный, прекрасный народ, я не могу не сказать вам – вам дан прекрасный шанс построить свою новую жизнь наилучшим образом. Избрать подлинно народное, мудрое правительство… Я знаю, что вы просты и чисты сердцем, я очень хорошо почувствовала это в том, как вы приняли меня, приняли всех нас, когда слово «чужак» звучало как «новый друг», ни в чьих глазах не было отчужденности и недоверия, на ваших устах не было недоговорок, в ваших словах не было двойного дна. А ведь у вас было много оснований больше никогда не верить пришельцам… И я прошу вас, в этой чистоте, в этой доверчивости – не будьте слепы, будьте бдительны! Не позвольте больше никому, как Бул-Буле, воспользоваться вашим неверием в злой умысел, не проглядите, вовремя вырвите любые ростки зла, всходящие на вашей земле!
Три корабля – безнадёжно разбитая «Сефани» осталась у берегов северного континента памятником войны – сюрреалистичным слоёным бутербродом бороздили гиперпространство, всё дальше удаляясь от Бримы. Аламаэрта, вернувшийся к управлению «Золотым даром», заканчивал проверку систем – точнее, ознакомление с обновлениями в системах. У стен, исписанных накалином, толпились остальные лорканцы, удивлённо переговариваясь.
– Как ни тяжело, где-то нам придётся расстаться. Вы идёте в свой мир, мы – в свой, и там нам предстоит много работы. Всё, нами увиденное, нами испытанное, нашу скорбь по потерянным товарищам, нашу радость от обретённого смысла мы должны теперь передать согражданам. Мы, да и вы отсутствовали дома… страшно сказать, более полугода, нас наверняка сочли погибшими… Да и господин техномаг, наверное, пожелает теперь продолжить свои странствия по вселенной? Хотя наш мир был бы рад принять его гостем у себя.
– Представить свою жизнь не странствием я, наверное, уже не могу. Хотя ваш мир интересен мне, и позже, наверняка, я навещу его. Пока же я предпочёл бы изучить его дистанционно. Телепатский мальчик Андрес во многом прав, путешествовать одному становится чертовски скучно. Малютка Виргиния навела меня на хорошую мысль… Я не отказался бы пригласить в попутчики и ученики маленького Аминтанира – если, конечно, ваш мир не обеднеет без ещё одного жреца. Тем более, я чувствую теперь ответственность за него.
Савалтали просиял.
– Это было бы большой честью для нас и прекрасным будущим для юноши! Думаю, и его семья будет гордиться, когда узнает. Первый из нашего народа, кто станет техномагом! Но, конечно, решать ему и только ему. Ни мы, ни род не имеем права принять решение за него. Не после всего, что мы пережили, не после всех изменений в каждом из нас…
Виргиния посмотрела сначала на остальных лорканцев, потом на Аминтанира с некоторым сомнением, но решила это сомнение не озвучивать. Будет ли действительно довольна семья, что их чадо таки сбилось с предначертанного ими для него пути? Во множестве миров благоговеют перед техномагами, главным образом потому, что боятся их. А что у лорканцев на этот счёт? У тех самых лорканцев, которым всю жизнь достаточно было их драгоценного Наисветлейшего с его заповедями, которым за то только спасибо, что они свой путь к спасению не пытались навязать всем (а ведь у них могли б быть для этого некоторые возможности, если б они не относились так бездумно к наследию прежних жильцов своего нового дома)? Вполне возможно, они будут в ярости. Савалтали и Лаванахал - не последние люди по своему рангу, но ведь и не верховные. Станут ли вообще их слушать, с их новым откровением о божьей воли и божьей сути, или объявят сумасшедшими, поддавшимися растлевающему влиянию иномирных безбожников? Они-то, конечно, полны воодушевления…
