К этому времени Виргиния сравнительно неплохо начала разбираться не только в ситуации в общем, но и в деталях, которые прежде показались бы ей малозначительными или вовсе остались бы незамеченными. Она начала немного понимать бреммейрский язык. По крайней мере, своих товарищей, которые старались говорить достаточно чётко, внятно и медленно, чтобы она успевала разбирать. Подслушать разговор солдат Бул-Булы было б для неё всё так же задачей непосильной, но это, к счастью, лично от неё и не требовалось. По-прежнему в общении очень выручали телепатия, лорканский - через Аминтанира и неоценимое посредничество Тай Нару. Гелен продолжал работу над ретрансляторами, но в его распоряжении было недостаточно подходящих материалов, ретрансляторы получались весьма несовершенными - с очень ограниченной памятью и невеликой точностью перевода, язык бреммейров очень сложный и отличается по структуре от языков большинства рас Альянса. Впрочем, как говорила об этом Виргиния, переводить поэзию символистов прямо сейчас ей не к спеху, а для координации действий и этого хватает, главное - чтоб рядом всегда был кто-то из переводчиков или носителей ретрансляторов. Гораздо более важным для неё было, что теперь между отрядами бесперебойно работала связь. Хотя бы тут у противника уже не было неоспоримого преимущества.
Если и у них, и у отрядов Андреса и Аминтанира всё получится, под контролем повстанческий армии окажется почти треть континента. В общем-то, погоня за процентами Виргинию интересовала меньше всего, она не отвлекалась сама и не разрешала другим, на второстепенные цели, чётко обозначив направление к центру - любому чудовищу надо рубить голову, но делала разницу между объектами, с которых остатки доблестной армии Бул-Булы можно не спеша выдавить уже после захвата столицы, и объектами, где, окопавшись, недобитые генералы могут попытаться, не замахиваясь на общемировую власть, стать хотя бы местечковыми продолжателями традиций вождя и вредить долго, нудно и пакостно. Предстоящий объект на такой потенциальный змеюшник не тянул, но имел другую ценность - это был один из городов-заводов, население которого, фактически превращённое в заключённых, почти поголовно было занято в производстве оружия и, что ещё более важно, сверхпрочной брони для машин и лат узурпаторской армии. Лишить их такого важного подспорья представлялось целесообразным. И хотя город-завод отнюдь не относился к числу крупных и первостепенных, Виргинии почему-то настойчиво казалось, что взять его не будет более лёгким, чем Андресу и Аминтаниру - шахтный комплекс, с которого город берёт часть сырья. Ну, и людей в её отряде было много меньше - большой отряд куда сложнее было б перебрасывать между разрозненными, далеко отстоящими друг от друга деревнями, и опять её любимая разведка боем, потому что разведку как таковую в этих условиях опять же сильно-то не проведёшь…
Среди окрестных мёртвых деревень, эта могла считаться даже не мёртвой… мёртвой не до конца. Здесь всё же осталось несколько жителей - старики настолько древние, что угонять их вместе со всеми в город для работы на заводе не было никакого смысла. Такие брошенные помирать были и в других деревнях, но меньше - режим, установленный Бул-Булой, не очень позволял доживать до преклонных лет, того, что оставалось после изъятия «излишков продовольствия» для прокорма солдат, едва хватало, чтоб сводить концы с концами, дети и старики мёрли первыми. Естественно, старики отказывались от своей доли в пользу детей, и встретить бреммейра старше пятой линьки можно было всё реже - хоть в деревне, хоть в городе. Бул-Була, конечно, умудрялся хвастаться даже этим - в построенном им обществе нет ни больных (при таком питании и медицине, долго не проболеешь), ни «дармоедов». Что да то да, работать начинали всё раньше, и кому это важно, что существо, не линявшее ещё ни разу - это фактически ребёнок, это называется «трудовым воспитанием и адаптацией к взрослой жизни». Для кого Бул-Була старался с этой пропагандой, было, конечно, непонятно, та меньшая часть населения, что была не голодными рабами, а их надсмотрщиками, в ней не нуждалась тоже, видимо, это было от чистой любви к искусству.
Старикам этой деревни повезло чуть больше, чем другим - в деревне осталось сколько-то запасов ещё с лета, в основном вяленая рыба, сушёные ягоды и грибы, орехи - то, что пока не было обложено такими же пошлинами, как мясо, зерно и овощи. Сколько на такие ресурсы получится протянуть - никто не размышлял. Старики удивительно смиренно, безразлично относились к этому вопросу, что приводило Виргинию в недоумение, переходящее в досаду. Покорность судьбе было понятием, для неё непостижимым - чтобы не сказать, ненавистным. Это что-то из детства, из другой, невероятной сейчас жизни, споров с сестрой…
Не вспомнить, что смотрели, и читали, в очередной раз, не вспомнить детали - кого бросили в тюрьму по несправедливому обвинению, у кого отняли последнее, к чему кого принудили…
– Почему они не протестуют? - возмущалась Виргиния, - как они могут позволять обращаться с собой вот так?
– А вот так можно взять и не позволить! - фыркала Милли, - сидя, глядя отсюда, многое легко… Что они сделать-то могут?
– Трусом и скотом безвольным всегда можно не быть!
– Ой-ой! Ты в их шкуре не была!
Ну, теперь вот можно сказать, что отчасти и была. Сидела в тюрьме Бул-Булы, самой такой настоящей, хрестоматийной тюрьме, с сырыми каменными стенами, гнилой соломой и крысами. Недолго, быть может, сидела, что там было тех побоев за пару попыток допроса - больше смешно было, как коротышки-бреммейры пытаются бить рослую землянку. Понятно, что это они не перешли к методам подейственнее. Это она не успела проголодаться настолько, чтобы обратить вообще внимание на жидкую, дурно пахнущую похлёбку, рецепту которой лучше оставаться в тайне, не успела простыть от сырости и гнили, которая была там повсюду… Недели, конечно, было мало, чтобы сломить их дух. Ну так они не дали им дальнейших возможностей. Сами не дали.
Но в какой-то мере, конечно, им было проще… Как ни странно это звучит. Когда ты сидишь в камере, где не можешь как следует вытянуть ноги и только радуешься, что света мало и не видно роскошной гнили и плесени по углам и загустевшей крови и нечистот, достаточно ясно, где ты и где твой враг. Всё достаточно ясно. Как узкое окошечко в добротной толстой решётке, отделяющее тебя от свободы. А эти бедные крестьяне, даже если изгнаны из своих домов, расселены почти что в такие же камеры, разве что посуше, с кроватями или хотя бы матрасами, с окошками, пропускающими достаточно света - хотя всё равно в решётке - у них ещё есть эта иллюзия. Если не свободы, то того, что им есть, что терять. Завтра, до которого можно дожить или не дожить. Продовольственный паёк на ближайшие дни. Жизнь, жизни родителей, братьев, детей. Виргинии всё равно непонятно было, как может это останавливать в борьбе за свободу, за жизнь не как таковую, а жизнь, за которую стоило бы держаться. Что такое беспокойство за детей, ей, незамужней и бездетной, конечно, не представить, но матерью, Милли, Джо она, не сомневалась, без колебаний рискнула бы ради лучшей доли для них же - либо для других таких же семей. Не попрекать же её тем, что ни мамы, ни Милли и Джо нет с нею здесь, и рискует она исключительно собственной жизнью, ну ещё, может быть, Аминтанира, поддерживающего её, впрочем, без всякого с её стороны принуждения?
Вошедший Дэвид застал Винтари за перелистыванием фотографий.
– Это те солончаки, в Аго Улку? Надо быть тобой, Дэвид, чтоб сфотографировать их так, чтоб это казалось неописуемой красотой. Они явно выглядят лучше, чем в жизни. Гиблое местечко… Гиблым было ещё до того, как сюда назакапывали всякой дряни.
– Вообще-то, вот это снимала Рузанна, - Дэвид присел рядом, - а вот этот файл – да, мои.
– Тот старик, что рассказывал легенды пустынных племён… Как раз в руках у него статуэтка… Как там, Песчаный Дедушка? Я тогда, увы, успел только к концу беседы.
