– Как сказать… С одной стороны, конечно, сны нам снятся просто так. А с другой - это же работа нашего мозга, искажённое отражение нашей жизни, всего того, что на уме и на душе. Иногда человек во сне видит то же, что и в жизни, а иногда - то, чего в жизни быть не может… Иногда вспоминает вопросы, которые подспудно мучают его, что-то, что глубоко в себе похоронил… Вот в таком смысле сон, конечно, задаёт вопрос. На него, конечно, можно не отвечать…
Пол пещеры пересекали тонкие сверкающие ручейки, которые стекались, кажется, к некому единому центру. Джек нагнулся, зачерпнул - вода словно испарилась с его руки.
– Хоть на это многое можно возразить, но мне кажется, Джек, что откровения и перерождения должны посещать молодых. У кого ещё есть силы, есть какой-то существенный запас… Ну, по правде, не мне так говорить, не ввиду Филлмора, да и среди рейнджеров, кажется, есть мои ровесники… Чем моложе человек - тем острее, ярче его переживания, и боль больнее, и радость радостнее. Но чем он старше - тем больше за ним того, о чём действительно можно б было сожалеть или чего стыдиться. С возрастом человек изнашивается, не только физически…
Харроу помолчал, любуясь бликами на стенах.
– Изнашивают не годы, изнашивает то, что их наполняло. И даже если кажется, что всё пучком, всё лучше некуда - этот износ на самом деле чувствуешь. Особенно если живёшь жизнью неправильной…
– Ну, это если понимаешь, что неправильной…
– Да мне кажется, все это понимают на самом деле. Ну, или мне так повезло с компанией в тюрьме. Нет, на сцены группового покаяния там полюбоваться не случалось, но факт, что обманывать себя можно не вечно. Можно говорить, что так сложились обстоятельства, так просто вышло, и иногда это даже так и есть, и можно признавать, что просто не хочешь меняться. Но это не то, про что можно сказать - если б начал с начала, я б прожил жизнь так же.
– Это-то понятно…
– Просто пока ты моложе, живёшь так, как будто у тебя жизней десять. Хотя, конечно, на многих просто сказалась чума. Тут-то другое было, наоборот - одну жизнь живём, и так летит в тартарары, так не плевать ли уже…
– Тоже чума… Сколько ж она жизней перекосоёбила…
– Как по мне, чума не оправдание, и вообще ничто не оправдание. Не все ж оскотинились… Ну, я - что я? Я мародёрствовал. Это многие, конечно, а что было особо делать… С работой как-то тухло было, и с перспективами вообще. Каждое утро шёл проверять, жива ли мать, а она всё время повторяла - «Где-то сейчас Боб, интересно, как он? Вот бы он был не на Земле, вот бы не на Земле…». А я хотел, чтоб она пожрала, и шёл что-нибудь раздобыть, у мёртвых-то вообще почему не взять, но иногда и у живых, чем они лучше нас… А иногда и оторваться на ком-нибудь, просто от тупой злости…
– Тобой хотя бы двигали благородные мотивы. А я… а я потерял свою семью.
– Многие потеряли. Я вообще не пойму, зачем такой сложный прикол - когда из всей семьи выживает один человек, а ведь много таких случаев. Словно вся семья собрала все свои силы в нём, умерла, чтоб его спасти, чтоб он жил, помнил, казнил себя… Ну, моя-то мать чуму пережила, но легче ли от этого…
– Всегда больно хоронить близких. Но я своих ещё и предал.
– Ну, опосля-то чего себе не напридумываешь… Если так говорить, я тоже предавал мать, когда уходил воровать, и меня могли и прибить где-нибудь, а она сидела одна дома, ждала… Я утром проверял, жива ли она, она вечером - жив ли я…
Моралес тяжко прислонился лбом к узорно переливающейся стене.
– Нет, я-то на самом деле предал. Конечно, я считал бы так и в том случае, если б оказался в это время в рейсе, ненавидел бы себя за то, что оказался вне опасности… Но сейчас понимаю - всё же это было бы легче. Быть там, всем вместе - это самая ужасная казнь. Когда не знаешь, когда не рядом - можно представлять и хорошее. Да, была б хоть работа какая-то… Хоть что-то, что отвлекало бы… Целый день сидеть у постели дочек, потом всю ночь сидеть с женой в спальне, сейчас кажется, что мы вообще не спали тогда… Какие-то одни бесконечные сутки, мутные, опостылевшие как бесконечный повтор сериала по ночному каналу. А потом… Ну, кому я рассказываю, ты наверняка всё это тоже знаешь. Сколько их было, всяких умников, там-сям голосивших, что нашли лекарство, что исцелились. Некоторые, кажется, были просто сумасшедшие… Но что делает с людьми отчаянье, ты ж понимаешь. С тобой оно ничего такого страшного и не делало, мародёрить-то, тьфу… Вот один голос в тебе говорит: это чушь, бред или шарлатанство. А другой голос напоминает, сколько там у тебя ещё в заначке лежит, да что из вещей ещё продать можно. Вот я поехал… Ну, аппетиты у лекаря были будь здоров, купить на всех-то было никак. То есть, вот такой вот пузырёк - ну, может, его на двоих хватит, может - на троих, но не на четверых же? Кому-то жить, кому-то нет, как выбирать? Семейным советом? Ехал и думал, ехал и думал. Вспоминал всё, как женились, как девчонок родили, как в отпуска ездили к морю… Как наши соседи один за другим перемёрли - на нашей улице тогда остались живых три дома… И телепрограммы эти бесконечные, истерично-бодрые голоса, программы того-то, концерты там-то, проповеди эти паршивые… в глазах темнело… И я выдул этот пузырёк сам. Вернулся, что-то сказал, что ограбили в дороге… И жил, ждал, когда они начнут умирать, а я буду это видеть, а я выживу… Не все оскотиниваются, конечно, но большинство. Ну, конечно, никакое это было не лекарство, неделя, что ли, прошла - хуже ещё стало… А потом уже на самом деле средство нашли, Джил вот, правда, не дождалась… Они так и не узнали, но сам-то я знал, что я сделал, каким я оказался. Я им так и не сказал. Нет страшнее для родителей - видеть презрение в глазах детей. Можно, чтоб жертвовали родители для детей, на то они родители, или супруги - для того когда-то клялись друг другу… Но никогда - дети для родителей. Дети вообще ничего не должны. Если ты отец - умри, своими руками себя убей, но чтоб дети жили. Я их всё равно пережил, конечно, не поэтому… Но тяжесть с моей души уже ничто не снимет. У них я просить прощения не посмел, а сам я себя никогда не прощу.
Виргиния стояла на серо-зелёном каменистом склоне. Внизу зеленела залитая солнечным светом долина, белые барашки паслись на сочной, невообразимо яркой траве, укрытие пастуха белело чуть поодаль – Виргиния знала, как называется это примитивное сооружение, призванное укрыть от ветра и дневного зноя, но сейчас не могла вспомнить это название. Но то, что внизу, по правде говоря, и мало интересовало её, её взгляд, её сердце были устремлены вверх, к чернеющим на фоне неба утёсам, к синим горам в ослепительно белых снежных шапках. Где-то там, на одном из этих утёсов – она не могла, конечно, видеть, но знала, чувствовала, куда не достают даже самые высокие из сосен, куда достают лишь молнии с неба да величаво парящие орлы, её ждёт фигура в тёмном плаще… Может быть, не плаще, но она ясно представляла развеваемые ветром полы, развеваемые ветром волосы… Ждала не в том смысле, что знала, что взор её был обращён вниз, к одинокой карабкающейся по крутым склонам фигурке. Ждала как цель её пути.
«Ты… ты… только подожди, не уходи, я скоро взберусь, это совсем недолго…».
Когда очередной камешек провернулся под её ногой, её поймала крепкая, сильная рука. При виде знакомой лысоголовой фигуры в тёмной мантии Виргиния испытала неудовольствие.
– Какого чёрта здесь делаешь ты?
– Я пришёл в твой сон, разве непонятно? Мы, техномаги, очень любим влезать в головы людей во сне. Это открывает массу интересного. Во сне человек доверчив, открыт… Ты пыталась изучить меня, храбро, как любознательный котёнок, тычась в моё сознание, теперь я изучаю тебя.
Виргиния думала, что же в нём кажется ей большей дерзостью – то, что он вломился в её сон, один из самых личных, щемящих снов, или то, что у него тоже большие светлые глаза, он тоже одет в тёмное – да и волосы его, до того, как он обрил их, наверняка тоже были светлыми. Словно он покушался на то, что она считала только своим.
