– Что ты так нервничаешь? – спросила мама и положила взбудораженному папе маленькую белую руку на плечо.

– Я нервничаю, зайка дорогая, потому что твоему ребенку чуть не откусили руку, – съязвил папа не без нежности.

Хотя я никогда не ожидала много от посетителей, мне стало ужасно обидно и за запуганную сеструху, которая даже за мухами охотиться не решалась, не то что кого-то кусать, и за себя, потому что, обижая сеструху, обижали и меня. Я с некоторым усилием оторвалась от своего угла и засеменила к передней части вольера, заискивающе повиливая хвостом и прижав уши ровно настолько, насколько надо. Сеструха часто прижимала уши так, что было сразу видно: ее дикую зашуганность вполне может и не удастся искоренить даже в домашних условиях. Я же лучше контролировала свои движения и порывы, и мне нравилось думать, что я в какой-то степени могу манипулировать людьми. Дождавшись нужного момента, я начала тянуться и строить из себя совершенно безобидного страдальца.

– Нет, ну как такие милашки могут откусить кому-то руку? – восхищенно воскликнула мама и сложила ручки у груди от накрывшей ее волны умиления. Я бросила на сеструху торжествующий взгляд. – Это Сашка, наверное, их покусала, в это я скорее поверю.

Девчушка в розовом аккуратном платьице высвободилась наконец из папиной хватки и, искусственно засмеявшись, упала на пол. Снизу я увидела, что выходное платье моментально покрылось зелеными пятнами от свежескошенного газона (да-да, в нашем приюте было нечто наподобие газона, те самые волонтеры постарались).

– Сашка, встань, противно смотреть, – поморщился папа.

– Покусава, покусава, – хохотала Сашка. – Покусава бабачек!

– А мне они нравятся, – вдруг ни с того ни с сего задумчиво проговорила мама, и Сашка мгновенно снова вскочила на ноги.

– Мне тозе! – крикнула она так громко, что у меня в ушах зазвенело, и вцепилась мертвой хваткой в прутья. Сеструха отпрянула еще дальше вглубь.

Тут из-за стены высунулась еще одна голова и скептически перевела взгляд от меня к сеструхе. Голова принадлежала немного потрепанному мальчугану, который был на порядок старше вредной Сашки, но все еще входил в разряд щенков.

– Маленькие какие-то, – вынес он свой вердикт.

Как по команде над соседской стенкой тут же взлетел ротвейлер и, хрипло гавкнув, грузно шлепнулся об пол. У мальчугана загорелись глаза.

– Вот это собака, – пролепетал он, чуть не прослезившись от восторга, и ринулся к вражескому вольеру.

– Не смей руки совать! – крикнул вдогонку папа, явно уже проклинавший всю эту затею с походом в приют.

Это было очень типично для пап, по которым сразу было видно, что они пришли не по доброй воле, а были долго и слезно умоляемы и шантажированы мамами и детьми. Они всегда топтались где-то поодаль и настороженно наблюдали за происходящим, готовые в любой момент броситься в бой и выхватить из пасти зверя своего дитятю. Почему папы не хотели гладить нас и вообще чувствовали себя очевидно не в своей тарелке, мне было непонятно. Изредка папы приходили одни. Тогда они целенаправленно шли к самым большим и гавкучим псам и, даже не пытаясь с ними познакомиться и познать их сущность, забирали их, конечно же, обезумевших от внезапно обвалившегося счастья, домой.

– Хочу тако-о-ого! – простонал мальчишка, прилипнув к вольеру с ротвейлерами, что мне показалось очень небезопасным. – Все меня будут тогда уважать и бояться в школе.

Тут уже мама оторвала его от прутьев и поставила рядом с папой, от греха подальше.

– Никуся, мы же все сто раз обсудили дома, – проговорила она, все поглядывая на нас украдкой. – Зачем тебе вообще нужно, чтобы кто-то тебя боялся?

– Как зачем? – возмутился Никуся, и я заметила, что столь нежно, почти слащаво звучащее имя, за которое любой мальчик в его возрасте наверняка бы обиделся, ему просто дивно подходит. Под своей растрепанной коричневой копной волос он был бледен и костляв, что придавало ему какую-то птичью элегантность, и я поняла, что он безумно напоминал мне взъерошенного воробышка. Моя душа наполнилась доброжелательным расположением к этому смешному существу.

– Ты еще спроси, зачем мне, чтобы меня уважали, – насупился он.

– Так, – энергично отрезал папа. – Давайте все-таки оставим задушевные разговоры на потом. Николай, ты сам понимаешь, что никакой ротвейлер тебе не светит. (Я отметила для себя, что он спутал болонку с кошкой, но смог правильно вычислить породу этой громадины, которую вполне можно было бы принять, допустим, и за гризли.)

Никуся сложил свои ручки-спички на груди, насупился и стал демонстративно смотреть мимо нас, хотя скрыть зародившийся интерес у него все равно получалось плохо, и он то и дело косился то на меня, то на сеструху. Я даже попыталась ему подмигнуть на наш собачий манер, и мне показалось, что он это заметил. Мама села на корточки и протянула ко мне руку с кучей разноцветных, звенящих браслетов, на которые я зачаровано уставилась.

– Иди, иди ко мне, – позвала она меня таким ласковым голосом, что у меня на душе сразу разлилось что-то сладкое и теплое. – Не бойся, – добавила она, приняв мое загипнотизированное оцепенение за страх.

Я боялась себе даже представить, что со мной произойдет, если мама меня еще и погладит. Мне показалось, что если ее прикосновение окажется таким же одурманивающим, как ее голос, то я впаду в такое блаженство, из которого уже больше не выйду никогда. С готовностью я подошла и смущенно подставила свой худой бок. Я не могу сказать, что нас очень уж редко гладили в приюте. Мы были довольно миловидными и выглядели настолько безобидно, что нас трепали в среднем хотя бы раз в день. Но прикосновение этой мамы было особенным. Я сразу поняла, что для каждой собаки у нее был свой подход: некоторых она игриво похлопывала, других от души прижимала к себе, к третьим еле прикасалась, чтобы не спугнуть. Я зажмурилась от удовольствия, как кошка (только эти твари делали это притворно и без благодарности, в отличие от нас), и настроилась на минутку блаженства, размечтавшись о том, как я буду лежать по вечерам на диване перед телевизором, а мама будет отвлеченно меня теребить.

Но не тут-то было. Сеструха, естественно, все мгновенно испортила. Очевидно, справившись со своим диким перепугом, она, как скользкая лягушка, втиснулась между мной и мамой и пустила в ход все свое очарование. Прижала уши, поставила бровки домиком, стеснительно замотала хвостом по полу и впилась заискивающим взглядом в маму, сигнализируя всем этим, что жальче и достойней ласки в приюте больше никого нет. Обо мне эта зараза даже не думала. Я обиженно отсела в сторонку и злобным взглядом пронзила сеструху, уже повалившуюся на спину. С высунутым языком и неуверенным восторгом в заслезившихся глазах она извивалась, как перевернувшийся жук, в тщетных попытках встать обратно на ноги. Не без ехидства я подумала, что вот это она сделала очень даже зря, так как открыто показала потенциальным хозяевам свой самый страшный изъян.

Изъян заключался вот в чем: раньше, пока мы жили в семье, и до того как нас бросили у дороги… (Зря я об этом вообще начинаю, сразу хочется лечь в угол и возненавидеть все человечество, чего я пытаюсь все-таки не делать.) В общем, до приюта сеструха была бесспорно более привлекательна, чем я. То есть многие считали, что с лица больше удалась я, что я выгляжу более породисто, с чем я чрезвычайно охотно соглашалась, но у сеструхи была такая шикарная шерсть, что после первого поглаживания нас обеих все продолжали восхищаться исключительно ею, приговаривая, что она «прямо как норка» и что из нее «надо сделать шапку». Не могу сказать, что я завидовала такой перспективе, но сеструха как-то особо не парилась из-за столь кровожадных идей, а просто купалась во всеобщем внимании.

Хотя с первого взгляда мы обе были черными, при определенном освещении было заметно, что я могла сойти и за темно-коричневую дворнягу, в то время как сеструхина шерсть была настолько черной, что даже отливала синевой и придавала ей практически благородный вид. Ко всему прочему, у нее было еще и сердцеобразное белое пятно на груди и белая лапка… Чувствую, как при одном описании меня одолевает душащая зависть, так что хватит, вы все поняли… Красавица, да и только!