Доктор был определенно наименее приятным посетителем из всех. В вольеры он заходил только с кем-то из работников и правильно делал, иначе его непременно сожрали бы. Наших дурных ротвейлеров, например, вообще надо было намертво привязывать к металлическим прутьям и натягивать на их безобразные морды не менее безобразные намордники, и то как-то раз один из них умудрился сорваться с цепи и придавить доктора к полу так, что потом тот еще долго пыхтел в коридоре, опираясь дрожащей рукой о стенку с подтеками.
Нас он, конечно, меньше боялся, если боялся вообще.
Проникнув в наше пространство, он виновато улыбался и как бы невзначай открывал свой чемоданчик, символически махнув костлявой рукой по нашим спинам. Потом он всегда бормотал одну и ту же фразу, что, мол, все хорошо и он только нас пощупает. Это, конечно же, было сущее вранье, так как я не могу припомнить ни одного раза, чтобы дело закончилось одним пощупыванием, что само по себе уже было далеко не приятным времяпровождением. Если доктор не укалывал нас, как оса, под мышку или в спину или не засовывал что-то маленькое, твердое и горькое чуть ли не в горло, после чего он задирал нам голову так, что мы должны были проглотить эту гадость, чтобы хотя бы не задохнуться, то обязательно хватал наши лапы и начинал впиваться в когти щипцами с красными ручками. Работник приюта при этом всегда пытался нас успокоить, утверждая, что нам всего лишь подстригут ногти, но это «всего лишь» было страшнее всех колющих ос и горьких шариков, вместе взятых, уж поверьте. Как только доктор подносил к нашим лапам, находящимся в его плотно сжатом кулаке, орудие пыток, мы неизбежно устраивали такую сцену, что это, вероятно, запоминалось надолго.
Пока проходили истязания одной собаки, другая прижималась задом с поджатым к животу хвостом к стенке и со смешанными чувствами наблюдала за ужасающей процедурой. Из вольеров на противоположной стороне на зрелище также таращились другие псы, и в их глазах смешивались злорадство и облегчение, что это не они на месте несчастного пациента. Но они с ужасом понимали то, что доктор совершенно неизбежно дойдет и до них.
Как-то раз мы с сеструхой даже довели бедного доктора до слез. Мы уже не первую неделю находились в приюте и уже не так безропотно отдавались на расправу, как сначала. После общупывания доктор в этот раз сразу перешел к самому страшному. Без всякого сюсюканья он схватил сеструху за нервно дернувшуюся лапу и глазами дал понять маячащему у двери работнику, чтобы он придерживал заерзавшую собаку. Тот с готовностью схватил сеструху за исхудавшие бока и предусмотрительно отклонил свою голову подальше от ее морды. Доктор кивнул и, выхватив из чемоданчика щипцы, недолго думая впился в первый попавшийся коготь. Приют оглушил истошный вопль. Думаю, сеструха еще даже не успела понять, больно ей или нет, – просто не вытерпела накала эмоций. Визжа и извиваясь так, что мне от одного ее вида стало дурно, она, словно рыба, выскользнула из хватки доктора и работника, шмякнулась об пол, моментально описалась и с очумело выпученными глазами хлопнулась об стенку.
Я наблюдала за происходящим, как за пингвинами в зоопарке, куда нас как-то раз сводили с какого-то перепугу. Пингвины жили в огромном аквариуме, и мне понадобился не один день раздумий, чтобы понять, что это нечто более реальное, чем телевизор, но менее реальное, чем я с сеструхой. С тех пор в моем мировоззрении появилось новое измерение. Так вот, за сеструхиной истерикой, в которую она в этот раз ударилась на всю катушку, я следила как за чем-то только отчасти меня касающимся. Для собак из соседних вольеров, тоже знатно взбудораженных, это был словно телевизор, для меня же это были пингвины в зоопарке.
Пингвины закончились, когда сеструха снова встала на ноги, одним мотком головы окинула сумасшедшим взглядом окружающее ее пространство, заметила что-то родное и знакомое, то бишь меня, и ринулась ко мне, как утопающий к внезапно невесть откуда появившемуся щупленькому буйку. С разбегу она прыгнула мне прямо на голову и придавила меня к полу. С вывешенным набекрень языком сеструха прибивала меня быстро бившимся животом, как отбойным молотком, к бетону.
Доктор и работник в недоумении топтались посреди записанного, внезапно сильно завонявшего вольера, который покрылся тонким слоем черной шерсти, сброшенной сеструхой в панике. Реальность накрыла меня неудержимой волной. Пока что доктор стоял в растерянности и с приподнятыми руками, как будто сдаваясь, но я вдруг поняла, что весь этот цирк должен привести его в ярость, и тогда-то нам и нашим когтям точно не посчастливится. От волнения у меня перехватило в горле, и тут сеструха еще и заехала мне ногой в глаз. Взревев от боли, я мгновенно стряхнула ее со своей спины и цапнула ее в щеку. Потом мне, конечно, стыдно было вспоминать этот позорный момент безрассудности и слабости, и я не раз пыталась извиниться перед сеструхой за такой промах, но она ничего не помнила, как после страшной аварии.
А тогда этот укус, это предательство самого близкого существа, полностью вывел ее из себя, и она с такой мощью рванула на опешившего доктора, что умудрилась сбить его с ног и повалить в вонючую лужицу, плавно растекавшуюся по вольеру. Краем глаза я заметила, что собаки напротив уже даже встали на задние лапы, чтобы ничего не упустить. И только когда ротвейлеры перестали взлетать с лаем и рычанием поверх перегородки, я осознала, что устроенный хаос был совершенен.
Во всеобщем внезапно наступившем затишье из лужицы послышался протяжный стон, а за ним всхлип. Доктор плакал… Меня передернуло. Я боялась даже представить себе, что теперь с нами сделают. Но доктор поднялся, брезгливо отряхнулся, как-то невероятно грустно шмыгнул носом и, поникнув, побрел к выходу. Сеструха в это время забилась за озадаченного работника и дрожала пуще прежнего. Дверь в коридор со скрипом захлопнулась, и из-за нее до нас донесся еле приглушенный, отчаянный крик. Не буду ручаться за сеструху, но могу с уверенностью сказать, что мне еще никогда в жизни не было так стыдно, как в этот момент.
С тех пор, когда наступало время стрижки когтей, мы всегда старались как-то держать себя в лапах. Но меня не покидало чувство, что доктор стал заходить к нам в вольер так же нехотя, как и к ротвейлерам, отчего мне почему-то становилось крайне грустно.
Приют… Приют, приют, приют… Какое страшное и одновременно полное надежды слово. Если вдуматься, а не сопоставлять его сразу с концлагерем, то вы обнаружите необыкновенно мягкое, почти что ласковое звучание этих двух слогов. По идее в приюте должны приютить, то есть пригреть, приголубить, прижать к себе или чему-то мягкому и успокоить. Оно практически пахнет парным молоком… чуть не сказала – с медом, но мед я ненавижу, так что пусть будет просто молоком. Приют, уют, салют, птички поют… Ну вы понимаете, о чем я. К сожалению, когда находишься в том самом приюте, быстро не только забываешь про уют, а просто надеешься на то, что не побьют.
Если вам когда-нибудь придет мысль взять собаку из приюта – и уж поверьте мне на слово, это самая лучшая мысль, которая вам только может прийти, – и вы будете прохаживаться неуверенным шагом вдоль вольеров и взволнованным взглядом обводить их жителей, то вы обязательно заметите, что есть собаки, которые смущенно и тихо сидят в углу и так же вопрошающе, но заинтересованно смотрят на вас, как вы на них; есть такие, которые непрестанно скулят, лают, прыгают и отчаянно виляют хвостом при виде посетителей, пытаясь всеми правдами и неправдами привлечь к себе внимание, а есть такие, которые понуро лежат на своих подстилках и даже не утруждаются оторвать свой грустный взгляд от стенки и полюбопытствовать, кто там на них пялится. Сперва можно подумать, что у всех собак разный характер, и это несомненно так, но тут еще есть тесная взаимосвязь со временем, проведенным этими несчастными существами в приюте.
Теперь вам нетрудно будет догадаться, что собаки первого описанного мною типа попали в приют недавно, толком еще не успели понять, что вообще происходит, и, соответственно, удариться в панику или отчаяние. Если их отловили на улице, то они пока даже не разобрались, лучше им теперь живется или хуже (с одной стороны, у них появилась крыша над головой и регулярное питание, с другой стороны, уличной собаке тяжело променять свободу на вольер в пару квадратных метров). А если они уже успели пожить в семье, то им пока еще кажется, что все это просто страшный сон, который вот-вот кончится, после чего они снова проснутся на хозяйском диване. Конечно, где-то на подсознательном уровне они понимают, что это никакой не сон, а непостижимая, жестокая реальность, и у них быстро вырабатывается некий защитный механизм, уверенность в том, что их непременно в ближайшем будущем заберут отсюда. Вот они к вам и присматриваются как к новым хозяевам, как будто все уже давно решено в тот момент, когда вы замедляете шаг перед их вольером и с мало-мальским интересом смотрите им в глаза.
