По дороге они встретили целую толпу маленьких корейцев. Учитель вел их в бассейн. Томаса вдруг удивила мысль: его дом теперь почти целиком занят этими детьми. В учителе он узнал Войду, того самого, что вместо Вальдштейна принимал его, когда все уже спали, чем он, Томас, был тогда очень недоволен.

Войда смотрел им вслед, когда они рука об руку шли со станции. Какая красивая девушка, похоже, он за это время нашел ее.

Он привел своих ребятишек в бассейн. Стал делать упражнения на брусьях: возиться с детьми ему сегодня не хотелось.

Вокруг сверкали две дюжины глаз, черных, как ежевика. Они ему что-то кричали, видимо, звали его к себе. Почему они сгрудились в кучку, азартно о чем-то перешептываясь, он не знал. Их язык ему не давался, они от него научились большему количеству слов, чем он от них. Но один все подходил к брусьям и смотрел радостно, хотя и серьезно, покуда Войда не погладил его по волосам.

При этом он думал: Как я здесь очутился? Именно я. Именно здесь.

Я как сумасшедший любил женщину, красивую, но холодную и злую. Нет ее больше в моем сердце, и никакого следа она в нем не оставила. Ее место заняли эти чужие дети, говорящие на непонятном мне языке. Ту женщину я больше не люблю. Я привязался к этой ребятне.

Я не разгибаясь работал на стройке, лишь бы остаться в городе, где жила эта женщина. Теперь она мне противна. А как на меня зашипел прораб, когда я ринулся к приемнику послушать вести о Сталине! Меня выгнали. Не мог я снести их злобных речей о покойном. Выгнали, и я вдруг почувствовал, что эта стройка стала мне поперек горла, поперек горла стал этот город, эта женщина, все мое безумие. Не мог я жить бок о бок с людьми, которые так думали о покойном.

Когда это было? Несколько месяцев назад? А мне кажется, годы прошли с тех пор. Он опять вспомнил юную парочку. Какая красивая девушка! Тихая и красивая. Ее любовь не сулит разочарований, горя. Или все-таки сулит? Возможно. Но это будут другие разочарования, другое горе, чем то, что испытал я.

Мальчик, видимо очень привязанный к Войде, опять приблизился.

Подождал, покуда тот обнял его. В этот миг Войда почувствовал, с какой силой вновь потянуло его к профессии учителя.

Вальдштейн был удивлен и обрадован. Томас как бы снова стал для него любимым учеником, которого никто не мог заменить. Маленькие корейцы, не пошедшие в плавательный бассейн, возились в саду или учили уроки, смотрели на Томаса и Тони так, словно эти двое были отличны от всех белых людей, сюда приезжавших. Может быть, оттого, что Вальдштейн как-то по особенному радостно обнял Томаса?

— Ребятишки останутся здесь, покуда не будет подписан мирный договор, — пояснил он, — и Корея не восстановится настолько, что им можно будет жить там и помогать взрослым. А по-моему, лучше послать туда юношей и девушек, уже обученных каким-то профессиям, которые нужны будут при восстановительных работах.

В глубине души Вальдштейн страдал всякий раз, когда речь заходила об этом, ведь дом-то закроют, когда дети уедут на родину.

Он старался не допустить себя до этой мысли и сказал:

— Мы объяснили детям, что перемирие уже вступило в силу и, возможно, недалек тот день, когда они поедут домой. Многие, услышав это, вдруг притихли, и мы с Войдой решили — они нас не поняли. В обед оказалось, что одного из младших мальчиков нет на месте. Мы обыскали весь дом и сад, весь Грейльсгейм, ближайшие деревни. Нам все окрестное население помогало. Обнаружили мы его на автобусной остановке; он лежал на земле, сон внезапно свалил его. Оказалось, мальчонка собрался домой. Не помнил уже, как долга и трудна дорога.

Но один мальчик постарше испугался и по-немецки спросил нас: «Неужели я должен уехать?»

— Вот это я понимаю! — воскликнул Томас. — Покажите мне его! Так было и со мной. Я считал: обратно — значит, обратно к тому же самому. — И вдруг спросил: — А что ты скажешь о книге, где вы все выведены?

— Я не знаю, о какой книге ты говоришь.

— Ты не читал? Ее написал человек по имени Герберт Мельцер. В Испании, когда победил Франко, они раненые лежали в пещере и Роберт Лозе рассказывал им о своей юности. Он ревновал тебя к Рихарду, которого ты любил за то, что он все понимал. Роберт был тогда еще глуп, ему нравился учитель-нацист, вечно его нахваливавший. Много позднее с насыпи он увидел тебя в колонне арестантов. Тебя избивали. И с той минуты он возненавидел нацизм.

А еще позднее, в Испании, в укрытии, где они ютились, решено было, что каждый, кому удастся спастись, передаст приветы самым дорогим и близким остальных. И Роберт велел тебе передать привет.

Сам он мне, конечно, об этом не рассказывал. В этой книге много правды, а много и выдумки. Завтра я с самого утра тебе ее пошлю.

Вальдштейн вспомнил. Когда нас, стиснутых как сельди в бочке, везли в арестантском вагоне, кто-то пробрался ко мне поближе: ему поручили передать мне привет. Потом мне не удалось его разыскать в толпе арестантов. Может, этот человек и написал книгу?

Он задумался и, казалось, позабыл обо всем на свете.

Взгляд Тони заставил его встрепенуться. Она внимательно смотрела на Вальдштейна, о котором ей так много рассказывал Томас.

Улыбнувшись, он сказал:

— Вы теперь, наверно, вместе? Хорошо, что мы познакомились. Как тебя зовут?

— Тони Эндерс. Он уже давно живет у моих родных.

Так, значит, это она мне писала, что с Томасом стряслось что-то нехорошее и я нужен ему. Просила меня о нем позаботиться.

По чистой случайности в тот же самый день учителя Вальдштейна навестили Рихард и Роберт. Приехать их, видимо, побудила книга, где немало места было отведено всем троим. Да еще потребность в трудное время побыть с другом и облегчить свою душу.

Вскоре они заговорили о Герберте Мельцере, авторе книги, который внезапно откуда-то вынырнул, чтобы их всех повергнуть в волнение, и снова как в воду канул.

Вальдштейн заметил, что, будь Мельцер жив, он бы непременно кого-нибудь из них разыскал. И понял бы: нечто очень важное, неизбежное он упустил в их жизни, хотя и сумел полностью ею проникнуться, до известного времени, конечно. И все-таки, все-таки, думал Вальдштейн, в самом этом упущении писателя, если он настоящий писатель, заключено предостережение: кто знает, что в жизни ждет ученика, которого ты неправильно обучал!

Рихард и Роберт должны были скоро уехать — в противоположных направлениях. Когда они торопливо и горячо друг с другом прощались, Вальдштейн уже сидел с книгой в руках.

Ему вдруг стало непонятно, как мог он терзаться мыслью, что грейльсгеймский дом закроют. Нет, нельзя закрыть дом, дом-школу, покуда — как вчера и сегодня — люди приходят к нему, своему учителю.

Пусть даже и не приходят! Достаточно, если в будущей трудной, может быть, совсем по-новому трудной жизни у них промелькнет мысль: разве Вальдштейн, когда я был совсем еще зеленым юнцом, не внушал мне, какого пути держаться?

Он чувствовал: двери его дома в книге Мельцера всегда будут стоять распахнутыми, чтобы тысячи молодых людей могли в него входить и выходить из него. Даже когда учителя Вальдштейна уже не будет среди живых, так же как Роберта и Рихарда и даже Томаса, самого из них молодого.

В. Девекин

ВОТУМ ДОВЕРИЯ

Сложный мир открывает перед нами новая книга Анны Зегерс. Тот, кто прочел «Седьмой крест» (1942), «Транзит» (1943), «Мертвые остаются молодыми» (1949), имел уже возможность убедиться в захватывающей силе своеобразного таланта писательницы, в ее удивительно верном осмыслении исторических событий, в ее тонком понимании психологии людей самого различного возраста и положения. Анна Зегерс всегда тяготела к постановке острых психологических проблем и решала их в своих произведениях зрело и мастерски, причем — и это для нас очень важно — решала их с позиции художника партийного, твердо верящего в торжество марксистско-ленинских идей.