— Похоже на то, — сказал Вейс. И добавил: — Но нам надо приступать к совещанию. Где же оно будет происходить?

Все стали переговариваться вполголоса, точно покойник лежал рядом.

Хельмут фон Клемм предложил:

— В Бибрихе, в кафе «Замок». Помещение днем наверняка пустует.

— Надеюсь, вы это не серьезно? — возмутился директор Бентгейм. — Ноги моей не будет в этом заведении.

Неужели он забыл, что там застрелили Отто, — подумал Эуген, — или хочет сыграть с нами злую шутку?

И все-таки хорошо, что Хельмут фон Клемм оказался под рукой. Он живо обрыскал окрестности и в баснословно короткий срок нашел подходящее помещение. Когда все уехали, он встал на мостки и окинул взглядом голую разворошенную землю: здесь во исполнение воли Кастрициуса он за одну ночь приказал снести все до основания.

5

Рихард пошел к Ульшпергеру рассказать о своих намерениях.

В последние дни они обсудили столько старых и новых решений, что Ульшпергер нисколько не удивился позднему гостю. Его жена — она всегда держалась очень прямо и носила облегающие платья, не скрывавшие ее красивой фигуры, — быстро принесла коньяк и чай. Она была скорее любезна, чем приветлива.

Оставшись вдвоем с Ульшпергером, Рихард принялся объяснять ему, словно они уже не раз об этом говорили, почему он решил пойти на заочное отделение в Гранитце. Ульшпергер прервал его восклицанием:

— Я этого ждал. Это самое правильное, что ты можешь сделать!

Рихард удивился, но в то же время почувствовал облегчение. Он сказал:

— Я долго прикидывал так и эдак, справлюсь ли я со всем этим в моем-то возрасте.

Ульшпергер, как бы успокаивая его, ответил:

— Ученье никогда не кончается. Уже взяться за него — дело хорошее.

— Не забудь, что тебе легче было. У тебя с учением все шло как по маслу. В Советском Союзе. И время тебе на него давали. И молод ты был.

Лицо Ульшпергера вдруг как бы замкнулось. Стало холодным и высокомерным. А может быть, так только показалось Рихарду, не понимавшему причины такого превращения.

— Навеки молодым я не остался, — сказал Ульшпергер. — И не все всегда шло гладко.

Рихард хотел было спросить, как так? Но подумал, что не гордость вызвала на лицо Ульшпергера это новое выражение, а боль, ему, Рихарду, не известная. Он промолчал. Ульшпергер и не спрошенный добавил:

— Да, конечно, начиналось все хорошо — потом настало лихое время. А мне еще повезло больше, чем другим. У меня уже были настоящие друзья. Друзья, не терявшие меня из виду. Достаточно смелые, чтобы везде за меня вступаться. Случилось чудо, я вышел на свободу. И конечно, стал учиться с утра до ночи. Потом — война. Я так и не кончил учения. Не сдал положенных экзаменов.

— Мне рассказывали, — проговорил Рихард так тихо, словно по нечаянности наткнулся на что-то, не терпевшее прикосновения, — что в Советском Союзе все тебе помогали. Я иначе и не думал — после твоего бегства из гитлеровской Германии, после всего, что произошло с тобою раньше на родине. Как же могло такое случиться?

Ульшпергер усмехнулся.

— Вот случилось. Я тебе в другой раз расскажу.

Рихард теперь говорил быстро, но все еще тихим голосом:

— А я-то думал, что тебе всегда помогали. У нас все думают, что там ты был на хорошем счету.

— Пусть думают. Такое мнение никому не вредит. Напротив.

— Но почему, — продолжал Рихард, — ты меня заставлял в это верить? Почему ни о чем не рассказал мне?

— А какой смысл рассказывать? — ответил Ульшпергер и, так как Рихард молчал, продолжил: — Подумай, много ли бы переменилось для тебя, знай ты, что некий Ульшпергер был там арестован по ложному доносу? Разве ты иначе бы действовал теперь, в июне? Нет, действовал бы так же. А в гитлеровской Германии? Тем более не по-другому. Или в Испании, когда ты сражался против Франко, который украл у крестьян землю и воду и продолжает красть? Нет, ты бы остался таким, как есть.

— Но кто виноват в твоем аресте? Берия? Теперь и ему пришлось держать ответ.

На лице Ульшпергера снова появилось холодное выражение, вернее, то, какое Рихард до этой минуты считал холодным. Он сказал:

— Брось. Многое и без того переменилось. Сейчас у нас другие дела и совсем другие проблемы. — И продолжал, словно они и не отвлеклись от вопроса, который поздно вечером привел к нему Рихарда. — В нашей работе ты благодаря заочному обучению, конечно, будешь разбираться лучше. И все-таки мы с тобой часто будем придерживаться прямо противоположного мнения.

Стройная жена Ульшпергера вернулась в комнату. Предложила им еще чаю. Рихард сказал, что спешит домой, его жена недавно родила.

— Что же ты нам сразу не сказал? — воскликнул Ульшпергер.

Рихард видел, что лица супругов, поздравлявших его и просивших передать поздравления Ханни, оставались серьезными.

Домой он пошел самым дальним путем. Никого не хотел сейчас видеть. Ни Ханни, ни даже ребенка.

Он был очень взволнован, ему надо было сперва успокоиться. Изменилось не только его представление об Ульшпергере, но что-то гораздо большее. Ульшпергер, запинаясь, обронил несколько слов и сразу же смолк, наверно, он раньше думал, если Рихард и не знает ничего о его судьбе, то знает похожие судьбы.

На самом деле лишь бесконечное изумление в глазах Рихарда заставило его замолчать: он понял, что этот умный, честный человек, которому трудно приходится в жизни, сейчас впервые узнал то, что узнал. Вот почему он вдруг замолк, думал Рихард, шагая вдоль реки, а затем бесцельно переходя Нейштадтский мост. Он видел перед собой красивое суровое лицо Ульшпергера, его осанистую фигуру. А я-то, я иной раз даже завидовал ему. Теперь я испытываю в нему — что собственно? Уважение? Нет, этого мало. Глубокое уважение? Но знаю, как это называется. Знаю только, что без таких, как он, наш мир не был бы таким, каков он есть. И знаю, что так действуют лишь абсолютно верные, неколебимо отважные люди. Несправедливость, ему причиненную, он попросту стряхивает с себя, словно это пустяк, ошибка, случайно его коснувшаяся.

Прошлое не мешает ему, не может помешать целиком и полностью быть с нами. Все эти годы он молчал. Правильно ли это было? Да, правильно. Нельзя ему было говорить. Многих это бы вконец сбило с толку.

А с Ульшпергером, что бы ни случилось, его с толку не собьешь, его доверие ничто подорвать не может.

Ханни, дорогая моя Ханни, когда умер Сталин и Янауш так нагло повел себя, Янауш, который сейчас сидит в тюрьме, Ханни меньше страдала, чем я. Или у нее было предчувствие? Сказать ей о том, что я узнал от Ульшпергера? Нет. Он бы, наверно, не хотел, чтобы я говорил об этом с кем бы то ни было. Даже с самыми дорогими мне людьми. Возможно, он и в этих скупых словах раскаивается.

Перейдя мост, он вдруг решительно повернул назад, заторопился домой. Он радовался новорожденному, своему ребенку.

И так же радовался старшему мальчику. И не мог бы сказать, кто ему дороже, свое дитя или приемыш.

6

Томас никогда еще не ездил по Республике в северном направлении. Не мог оторваться от окна. Холмы постепенно сошли на нет. Нигде уже не вздыбливалась равнина. Немыслимая тишина простерлась над землей. Небо отражалось в многочисленных озерах.

Он устал с дороги. Пассажиры в автобусе показали ему новый Дом культуры. Интересно, окна уже освещены изнутри или еще сияют от солнечного света?

Томас позабыл о своей усталости. Ему хотелось все увидать поскорее, поскорее испытать радость.

С радостно сжимавшимся сердцем он вошел в зал. Здесь давались и театральные представления — после танцев. Тогда занавес раздвигался. Но и сдвинутый, этот пестро расписанный занавес, похожий на лес, в котором ничего не стоит заблудиться, сулил волнующие, буйные зрелища… Роберт Лозе уже торопливо шел ему навстречу между столиков. Они встретились без особых излияний. Словно никогда и не расставались. Все как обычно. Ничто, оказывается, не прервалось. Это была дружба. Давняя и вечная.