Но, конечно, главный пафос книги Анненкова состоял в утверждении народности общественных идеалов Пушкина, на основании того, «что конечная цель всех его (Пушкина. – И. Н.) рассуждений была все-таки забота о народе и о доставлении ему той доли защиты и свободы в труде, каких он сам, по стечению обстоятельств и при известной тогдашней обстановке своей, добыть не мог»[45]. Общественные идеалы Пушкина в изображении Анненкова получали, к тому же, отчетливый почвеннический и даже антизападнический характер:
Он сделался очень чувствителен к выходкам и диффамациям западного либерализма, направленным на всю историю России и на общество. Ему казалось, что отыскать нравственные начала, на которых зиждется наше государство, значит – оградить честь русского ума и народного характера, участвовавших в его образовании. И нет сомнения, что большинство тогдашних писателей, на содействие которых Пушкин и рассчитывал, пошли бы охотно за ним[46].
О профетизме Пушкина Анненков по-прежнему не упоминал, но оценка Пушкина как «пророка» – выразителя народного духа – стала ему очень близка. Об этом свидетельствует реакция Анненкова на речь Достоевского на церемонии открытия памятника Пушкину в Москве (1880). Достоевский прямо назвал Пушкина пророком:
…Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк[47].
Речь Достоевского произвела настолько сильное впечатление на Анненкова, что он, несмотря на плохие личные взаимоотношения, существовавшие между двумя писателями в это время, подбежал и, как писал сам Достоевский жене, стал «жать мою руку и целовать меня в плечо»[48]. Анненкова не смутило, что Достоевский повторил в своей речи формулу своего давнего оппонента Гоголя –
Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русской человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет[49].
Интересно, что тогда же, в год открытия памятника Пушкину в Москве, историк М. И. Семевский отказался печатать антипушкинскую филиппику декабриста И. И. Горбачевского на страницах своего журнала «Русская старина»[50]. При этом тогда же и в том же журнале появились приписываемые Пушкину ужасные вирши, в которых он назывался «пророком России»:
Восстань, восстань, пророк России,
В позорны ризы облекись,
Иди, и с вервием на выи
К у‹бийце›‹?› г‹нусному›‹?› явись (II, 461)
[51].
Эти строки были известны Бартеневу со слов Погодина еще в шестидесятые годы, но он не торопился их публиковать, поскольку не считал их пушкинскими. Зато в 1880 году, в контексте пушкинских торжеств, они были опубликованы дважды: со слов С. А. Соболевского[52] и со слов А. В. Веневитинова[53].
Либералисты и либертены: случай Пушкина
Отзыв о Пушкине декабриста, члена Общества соединенных славян И. И. Горбачевского (1800 – 1869) – пожалуй, самая резкая и почти табуированная в пушкиноведении оценка личности поэта. Содержавшийся в письме Горбачевского другому декабристу, М. А. Бестужеву (1800 – 1871), отзыв о Пушкине настолько смутил пушкиниста М. И. Семевского, что он исключил его из первой публикации письма, мотивируя свой неординарный для профессионального историка поступок тем, что оценки Горбачевского не могут быть напечатаны как «крайне резкие о личном характере великого поэта и голословные»[54].
В научный оборот отзыв Горбачевского был введен незадолго до революции 1917 года, когда авторитет Пушкина стал уступать пиетету перед декабристами как зачинателями русского революционного движения. Публикатор отзыва П. Е. Щеголев был не только замечательным пушкинистом и историком, но и профессиональным революционером. Поэтому в полном виде письмо Горбачевского впервые увидело свет на страницах революционной (меньшевистской) газеты «День»[55] и лишь затем появилось в отдельном издании записок и писем Горбачевского[56]. Характерно, что произошло это в столетнюю годовщину восстания декабристов, в 1925 году. Впрочем, уже в 1963 году, в следующем, академическом, то есть претендующем на полноту, издании записок и писем Горбачевского, отзыв был опубликован с купюрой. Приведем его полностью:
Я не могу забыть той брошюрки, которую я у тебя читал, сочинения нашего Ив‹ана› Ив‹ановича› Пущина о своем воспитании лицейском и о своем Пушкине, о котором он много написал. Бедный Пущин, он того не знает, что нам от Верховной Думы было даже запрещено знакомиться с поэтом Александром Сергеевичем Пушкиным, когда он жил на юге. И почему было прямо сказано, что он по своему характеру и малодушию, по своей развратной жизни сделает донос тотчас правительству о существовании Тайного общества. И теперь я в этом совершенно убежден, – он сам при смерти это подтвердил, Жуковскому: «Скажи ему (императору Николаю I. – И. Н.), что если бы не это, я был бы весь его». Что это такое? И это сказал Народный поэт, которым именем все аристократы и подлипалы так его называют. Прочти со вниманием об их воспитании в Лицее; разве из такой почвы вырастают народные поэты, республиканцы и патриоты? Такая ли наша жизнь в молодости была, как их? Терпели ли они те нужды, то унижение, те лишения, тот голод и холод, что мы терпели? А посмотри их нравственную сторону. Мне рассказывали Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин про Пушкина такие на юге проделки, что и теперь уши краснеют[57].
Отзыв был сделан 12 июня 1861 года по прочтении Горбачевским «Записок о Пушкине», написанных лицейским другом поэта, декабристом, членом Северного общества И. И. Пущиным (1798 – 1859).
Советские публикаторы Горбачевского П. Е. Щеголев[58] и Б. Е. Сыроечковский[59] поспешили объяснить резкость оценок и шокирующий характер приведенных фактов ошибками памяти декабриста. Основанным на ошибке памяти они считали прежде всего утверждение Горбачевского о том, что в Южном обществе существовал запрет на знакомство с Пушкиным. Исследователи полагали, что в сентябре 1825 года, когда происходило общение Горбачевского с М. П. Бестужевым-Рюминым и С. И. Муравьевым-Апостолом (а именно они осуществляли связь между Верховной думой Южного общества и Обществом соединенных славян), в подобном запрете не было необходимости, потому что Пушкин уже покинул юг России и находился в Михайловской ссылке. Но, конечно, одного этого соображения недостаточно, чтобы опровергнуть утверждение Горбачевского и доказать ошибку его памяти. Дело в том, что в сентябре 1825 года пребывание Пушкина в Михайловской ссылке не могло выглядеть как необоримое препятствие для контактов между ним и кем-либо из «южан». Тогда еще никто не мог предположить, что в декабре того же года случится восстание и после него встреча поэта с декабристами действительно станет невозможной. Следовательно, если Верховная дума Южного общества в самом деле имела целью пресечь контакты Пушкина со своими членами, в сентябре 1825 года этот запрет еще мог существовать, даже если он был сделан раньше, когда Пушкин находился на юге.
