«Исправность, нужная к бою», достигалась тогда на общих полковых и эскадронных учениях, которые проводились летом, когда конница выходила в лагеря на шесть-восемь недель. Весной, осенью и зимой полки стояли по квартирам в городах и селах. На постое, как правило, занимались только одиночными учениями, взводными и эскадронными, если в городе или поселке мог разместиться целый эскадрон. Судя по рассказу «кавалерист-девицы», она наблюдала именно общие полковые и эскадронные учения, что имело место лишь в лагерях. В лагерь она могла попасть только два раза: летом 1787 и 1788 года, когда ей было четыре года и пять лет.
Офицерам разрешалось брать своих детей в военные лагеря, и об этом свидетельствует Денис Васильевич Давыдов (1784–1839 гг.) в рассказе «Встреча с великим Суворовым. 1793»: «С семилетнего возраста моего я жил под солдатской палаткой, при отце моем, командовавшем тогда Полтавским легкоконным полком, – об этом где-то уже было сказано. Забавы детства моего состояли в метании ружьем и в маршировке, а верх блаженства – в езде на казачьей лошади с покойным Филиппом Михайловичем Ежовым, сотником Донского войска. Как резвому ребенку не полюбить всего военного при всечасном зрелище солдат и лагеря? А тип всего военного, русского, родного военного, не был ли тогда Суворов?… Четыре кавалерийских полка, входившие в состав корпуса: Переяславский конноегерский, Стародубский и Черниговский карабинерные и Полтавский легкоконный – стояли лагерем близ Днепра, в разных пунктах, но близких один к другому… В одну ночь я услышал шум и сумятицу. Выскочив из палатки, я увидел весь полк на конях и на лагерном месте одну только нашу палатку неснятою… До рассвета войска выступили из лагеря, и мы, спустя час по их выступлении, поехали за ними в коляске. Но угонишься ли за конницею, ведомою Суворовым? Бурные разливы ее всеминутно уходили от нас из виду, оставляя за собою один гул. Иногда между эскадронами, в облаках пыли, показывался кто-то скачущий в белой рубашке, и в любопытном народе, высыпавшем на поле для одного с нами предмета, вырывались крики: „Вот он, вот он! Это наш батюшка, граф Александр Васильевич!..“»[21] По случайному совпадению отец Д.В. Давыдова в 1793–1796 годах командовал тем Полтавским легкоконным полком, в котором пятью годами раньше служил отец Н.А. Дуровой. В период с 1776 по 1788 год в российской императорской армии насчитывались две воинские части с таким названием. Первый – Полтавский пикинерный полк – был сформирован из бывших запорожских казаков на положении поселения в 1774 году. Через десять лет этот полк был слит с Луганским пикинерным и утратил свое историческое наименование. Второй – Полтавский легкоконный полк – появился в том же 1784 году. До этого времени он был казачьим, иррегулярным[22]. Для того чтобы быстрее обучить казаков правилам постоянной военной службы, в полк переводили офицеров регулярной армии. Одним из таких откомандированных и был капитан Белевского пехотного полка А.В. Дуров.
Полтавский легкоконный полк участвовал в Русско-турецкой войне 1787–1791 годов (осада Очакова). При воцарении императора Павла I его расформировали. Ротмистр Дуров покинул эту воинскую часть гораздо раньше, еще до похода к Очакову. Его опыт службы в кавалерии был сугубо мирным. Но жизнь в лагере Полтавского легкоконного полка, пусть даже краткая, оставила глубокий след в душе Надежды Дуровой. Эти впечатления, полученные в раннем детстве, определили сферу ее интересов на всю дальнейшую жизнь.
Денис Давыдов справедливо писал: «Как резвому ребенку не полюбить всего военного при всечасном зрелище солдат и лагеря?» Надя была таким же резвым ребенком, как и будущий «поэт, гусар и партизан», ее погодок. Похоже, она была запрограммирована на постоянное движение. Необузданная энергия толкала ее на разные шалости. Вот перечень ее детских забав, описанных в книге:
В лесу «влезала на тоненькие березки и, схватясь за верхушку руками, соскакивала вниз, и молодое деревце легонько ставило меня на землю!»[23];
«…Разбегалась с горы и перескакивала кусты вереса, по нескольку, один за другим. Подруги мои не могли и подумать сравниться со мною в этом удальстве. Чтоб позабавиться их страхом, я прибегала на самый край стремнины, становилась на нем одною ногою, держа другую на воздухе…»[24];
«…Случалось мне иногда находить змею, на которую я в ту же секунду наступала ногою, наклонялась, брала ее осторожно рукою за шею, близ самой головы, и держала, но не так крепко, чтоб она задохлась, и не так слабо, чтоб могла выскочить. С этим завидным приобретением я возвращалась в комнаты бабушки и когда ее не было дома, то бегала за ГАПКОЮ, ХИВРЕЮ, МАРТОЮ и еще несколькими, таких же странных имен, девками, которые все были гораздо старше меня, но с неистовым воплем старались укрыться куда попало от протянутой вперед руки моей, в которой рисовалась черная змея!.. В настоящем смысле рисовалась, потому что она то яростно шипела, выставляя что-то изо рта, то очень картинно обвивала хвостом мою руку, обнаженную до локтя, то опять развивала и махала им в воздухе. Избегав весь дом по всем углам, заставя всех кричать столько, сколько у кого было голоса, я уходила в сад и в ту минуту, как хвост змеи, оставляя мою руку, колебался в воздухе, бросала ее вмиг на землю и убегала»[25].
«В один теплый весенний вечер, когда батюшки не было дома и нельзя было ожидать, чтоб он скоро возвратился, рассудила я заняться составлением фейерверка своего изобретения… Я велела принесть пороху, сажи и желтого воску, растопила, столкла порох и смешала его с серою, потому что я видела как-то, что сера очень красиво горит. Я очень жалела, что пороху было у меня немного, не более, как на один заряд… Василиса (горничная Надежды. – А. Б.) побежала и через пять минут принесла большую горсть селитры; я принялась за работу: смешала вместе сажу, порох, селитру: все это было уж очень мелко истолчено, истерто и просеяно; эту смесь всыпала в растопленный воск и сделала род теста, из которого наделала маленьких фигур, похожих на сахарную голову. Фигурок этих было около двухсот; я установила их очень симметрически на большом железном подносе… Я зажгла нижний ряд; пламя охватило не вдруг, потому что воск препятствовал селитре гореть скоро, также и порох потерял от него много своей силы; итак, пирамида моя горела разного цвета огнями, светло, ярко и долго. Я была в восторге!..»[26]
«…Посчастливилось мне найти на улице гусарскую круглую пуговицу (то есть полую внутри. – А. Б.), и первая мысль моя была начинить ее порохом и бросить в печь к старой Прасковье, готовившей обед для людей. Я не могла не знать, что порох вспыхивает в секунду, итак, чтоб это свойство его не лишило меня удовольствия видеть испуг и удивление старой поварихи, я растерла порох с каплею воды и, смешав мокрый с сухим, хотя с большим трудом, но успела, однако ж, начинить пуговицу плотно до самого отверстия… но успех превзошел мое ожидание и заставил меня усмириться на целый месяц… Через минуту после того, как я бросила пуговицу в печь, она вылетела из нее со свистом, летала по избе, щелкала по стенам и наконец лопнула близ моей головы и взрыла мне кожу на самой ее верхушке; капли крови вмиг разбрызнулись по всем локонам. Я, однако ж, не вскрикнула, но поспешно убежала в свою горницу и заперлась. Платье мое все уже было испещрено кровавыми каплями; сбросив его поскорее, я надела темное, вымыла голову вином и, вытерев полотенцем, засыпала ссадины углем; от этого средства кровь тотчас перестала…»[27]
«…Мне принесли из леса молодого филина, но уже большого; я посадила его в сад и кормила дня три или четыре; но в один вечер вдруг пришла мне мысль принесть его в горницу к матушке!.. Я взяла чудовищную птицу на руки, отворила тихонько дверь в спальню матери, и, увидя в зеркале, что она сидит на лежанке, я протянула обе руки вперед, и, выставив из-за печи одну только голову птицы, едва было этою фарсою не перепугала насмерть свою мать…»[28]
