Нравы донских казаков Дурова называла «чистыми» и восхищалась их трудолюбием, видя, что не только рядовые казаки, вернувшись из долгих походов домой, но даже и полковники, и есаулы не гнушаются полевых работ на своих земельных наделах: косят траву, сметывают ее в стога. Надежда Андреевна с удовольствием слушала песни казаков. Она отметила, что в основе их сюжета почти всегда лежит какое-то трагическое происшествие: смерть героя на поле боя или его ранение. Понятно и близко было ей особое отношение донцов к своим боевым товарищам – лошадям. Дурова несколько раз упоминает в произведениях песню «Душа добрый конь» и все детали конной службы, в ней фигурирующие: «седло черкесское», «уздечка шелковая», «стремена позолочены», «сабля вострая».

В доме Балабиных ничем не стесняли гостью. Предоставленная самой себе, она целыми днями гуляла в окрестностях станицы, ездила на верховые прогулки, ходила с ружьем на охоту. Но вскоре эта идиллия была нарушена. «Кавалерист-девица» лишилась покоя потому, что женская прислуга Доминики Васильевны заподозрила, что дворянин Соколов – переодетая женщина. Когда Дурова, обрезав косы, у себя дома перед зеркалом в ночь побега примеряла темно-синий казачий чекмень на крючках и шаровары с широкими красными лампасами, то ей казалось, что это никому и в голову не придет.

Теперь же стало ясно, что это было заблуждением. «Я очень видела, что казачий мундир худо скрывает разительное отличие мое от природных казаков; у них какая-то своя физиономия у всех, и потому вид мой, приемы и самый способ изъясняться были предметом их любопытства и толкования; к тому же, видя себя беспрестанно замечаемою, я стала часто приходить в замешательство, краснеть, избегать разговоров и уходить в поле на целый день даже и в дурную погоду…»[103]

«Приемы и самый способ изъясняться», то есть манеру поведения, Дурова могла изменить и впоследствии изменила. Например, она научилась курить трубку, стоять, уперев руки в бока, сидеть, закинув ногу на ногу, что для женщины светского общества тогда считалось верхом неприличия. Внешний вид изменить было невозможно, и Надежда Андреевна потом не раз в своей армейской жизни попадала в сложные ситуации. Дело в том, что она совсем не была похожа на мужчину, не относилась к тому типу женщин, которых теперь называют «маскулизированными», то есть мужеподобными.

Потому в 1807 году в Витебске хозяйка трактира, присмотревшись к юному унтер-офицеру Польского уланского полка Соколову, называет его «Улан-панна»[104], в 1808 году жены офицеров Мариупольского гусарского полка дают корнету Александрову, прибывшему из Петербурга, прозвище «гусар-девка»[105], сослуживцы из Литовского уланского полка подшучивают над поручиком Александровым в 1814 году, спрашивая, когда же у него наконец вырастут усы.

«Разумеется, это шутка, – пишет Дурова, – они не полагают мне более восемнадцати лет; но иногда приметная вежливость в их обращении и скромность в словах дают мне заметить, что если они не совсем верят, что я никогда не буду иметь усов, то, по крайней мере, сильно подозревают, что это может быть. Впрочем, сослуживцы мои очень дружески расположены ко мне и весьма хорошо мыслят; я ничего не потеряю в их мнении: они были свидетелями и товарищами ратной жизни моей…»[106]

Вероятно, в этом замысловато написанном абзаце и заключается ответ на вопрос, который обычно очень сильно занимает всех читателей книги «Кавалерист-девица. Происшествие в России»: догадывались ли окружающие, что господин Соколов, переименованный по воле императора Александра I в Александрова, – на самом деле женщина? Судя по всему, некоторые догадывались, но это вовсе не являлось поводом для разоблачения или скандала.

Это подтверждают и воспоминания Д.В. Давыдова. Он написал письмо А.С. Пушкину, когда в 1836 году поэт готовил публикацию фрагмента рукописи Дуровой в своём журнале «Современник»:

«Дурову я знал, потому что я с ней служил в арьергарде во все время отступления нашего от Немана до Бородина. Полк, в котором она служила, всегда был в арьергарде вместе с нашим Ахтырским гусарским полком. Я помню, что тогда поговаривали, что Александров – женщина, но так, слегка. Она очень уединена была и избегала общества столько, сколько можно избегать его на бивуаках. Мне случилось однажды на привале войти в избу вместе с офицером того полка, в котором служил Александров, именно с Волковым. Нам хотелось напиться молока в избе (видно, плохо было, что за молоко хватились, – вина не было ни капли). Там нашли мы молодого уланского офицера, который, только что меня увидел, встал, поклонился, взял кивер и вышел вон. Волков сказал мне: это Александров, который, говорят, женщина. Я бросился на крыльцо – но он уже скакал далеко. Впоследствии я её видел во фронте, на ведетах – словом, во всей тяжкой того времени службе, но много ею не занимался, не до того было, чтобы различать, мужского или женского она роду; эта грамматика была забыта тогда…»[107]

Иначе говоря, своей отвагой и смелостью на поле боя, стойкостью в перенесении тягот походной жизни, добросовестным исполнением служебных обязанностей строевого офицера, скромностью в быту, замкнутым, сдержанным поведением в офицерском обществе Надежда Андреевна завоевала уважение однополчан. Они приняли её в свою среду и уже не обращали внимания на внешний вид поручика Александрова, которого в лучшем случае можно было бы назвать подростком, юношей 16–17 лет, но никак не мужчиной.

К сожалению, не существует ни одного достоверного портрета «кавалерист-девицы», сделанного во время её военной службы. Тот, всем известный портрет в гусарском мундире из первого издания её книги в 1836 году, в большой степени является плодом фантазии неизвестного художника. Скорее всего, Дурову (ей в это время было около 53 лет) он видел, но получил задание изобразить юного гусара. Потому Надежда Андреевна у него одета в гусарский мундир эпохи Николая I, а он многими своими деталями отличался от форменной одежды обер-офицеров гусарских полков в 1808–1811 годах. В чертах лица есть кое-какие особенности, переданные потом художниками, уже рисовавшими Дурову с натуры: высокие дугообразные брови, небольшой прямой нос, губы «бантиком», круглый подбородок.

Такой изобразил её на акварельном портрете Карл Брюллов, которому она позировала где-то между 1836 и 1838 годом. Эта работа известна мало, она хранится во Всероссийском музее Пушкина в Санкт-Петербурге. Героиня одета по мужской моде того времени. На ней тёмно-коричневый фрак с большим отложным воротником, тёмный двубортный жилет, чёрный шёлковый шейный платок. Видно, что у неё узкие покатые плечи, высокая шея, овальное лицо, карие глаза. Брови, нос, губы, подбородок – всё, как на «гусарском портрете».

Широко известен ещё один её портрет, приписываемый художнику Гау. Он был сделан по заказу книгоиздателя А. Смирдина для серии книг «Сто русских литераторов». В 1839 году в Санкт-Петербурге вышел в свет первый том с повестью Дуровой «Серный ключ». На портрете в этой книге она одета по-другому – в чёрный казакин на крючках с небольшим стоячим воротником, на шее – плотно навёрнутый чёрный галстук. Лицо – овальное, брови – высокие, нос – прямой, губы «бантиком», подбородок – круглый. Впоследствии этот портрет, значительно ухудшенный ретушёрами, тиражировался неоднократно: в журнале «Исторический вестник» в 1890 году, в «Военной энциклопедии» издательства И. Сытина в 1912 году, в издании Татарского книжного издательства в 1866 году (Надежда Дурова. Записки кавалерист-девицы), в каталоге выставки «200 лет со дня рождения Н.А. Дуровой» (Ижевск, 1983) и многих других.

В 1837–1840 годах Надежду Андреевну видели две её современницы. Они оставили в мемуарах своеобразное литературное дополнение к портретам, написанным Брюлловым и Гау.