В сентябре 1806 года Надежде Андреевне исполнилось 23 года. За плечами у неё уже было замужество, неудачно сложившаяся семейная жизнь, фактический, но не юридический развод с В.С. Черновым. Возможно, она действительно куда-то уезжала с мужем из Сарапула на год-два. Но теперь вернулась в дом отца вместе с сыном, которому было три года и восемь месяцев, и жила на первом этаже садового дома, отдельно от семьи А.В. Дурова. Для её деятельной и энергичной натуры эта жизнь, не имевшая определённой перспективы, лишенная высокой цели, была скучна. Она могла бы посвятить себя воспитанию сына, могла бы хлопотать о втором браке, предварительно оформив церковный развод в вятской епархии. Однако после печального опыта с Черновым Дурова, по-видимому, с большой осторожностью относилась к мужчинам, опасаясь повторения прежней истории.
Единственным её спутником и другом в тот период был Алкид, верный добрый конь. Мать, угнетённая болезнью и сложными отношениями с Андреем Васильевичем, который завёл себе новую молодую любовницу, ослабила контроль за старшей дочерью. Потому Надежда Андреевна беспрепятственно предалась своему давнему увлечению – верховой езде. На прогулки она ездила на мужском седле. Сопровождал её отец. Обширные пространства степей у реки Камы располагали к быстрым и долгим скачкам, и Андрей Васильевич охотно учил дочь приёмам строевой верховой езды. Надежда Андреевна делала большие успехи. Отец восхищался её природной ловкостью, бесстрашием, умением крепко держаться в седле и точно управлять лошадью. Он говорил ей, что место хорошего всадника – в кавалерийском полку, что при таких способностях она в короткий срок могла бы там стать офицером.
Эта мысль приходила в голову Дуровой и раньше, когда она только приручала Алкида, тайком ездила на нём без поводьев и седла. Но теперь, доведя навыки наездника до совершенства, Надежда Андреевна поняла, что таким образом она приобрела настоящую военную мужскую профессию. Имея в руках подобное достояние, можно было решиться на следующий шаг: «выйти из сферы, предназначенной природою и обычаям женскому полу», «сделаться воином, быть сыном для отца своего», «дойти до места, где стояли регулярные полки»[87].
С лета 1805 года полки русской конницы и пехоты находились очень далеко от Сарапула. На полях Западной Европы развернулись военные действия против Наполеона. Россия вступила в коалицию с Великобританией, Австрией, Швецией и Королевством обеих Сицилий и в августе 1805 года двинула армию под командованием генерала от инфантерии М.И. Кутузова (50 тыс. чел.) в Австрию. Там произошло несколько крупных сражений: в октябре – при Амштеттене и Кремсе, где русские разбили корпус маршала Мортье; в начале ноября – у Шенграбена, где отряд под командованием князя П.И. Багратиона героическими действиями задержал продвижение многотысячного французского авангарда; и, наконец, 20 ноября 1805 года – при Аустерлице, где союзники (16,5 тыс. австрийцев и 70 тыс. русских при 340 орудиях) встретились с армией под командованием Наполеона (74 тыс. чел. при 157 орудиях).
Битва при Аустерлице стала одной из самых блестящих побед французского императора. Союзники потерпели в ней сокрушительное поражение, потеряв убитыми, ранеными и пленными около 27 тыс. человек. Потери русских при этом составили около 21 тыс. человек, в том числе до 10 тыс. пленными. Также русской армией было утрачено 160 орудий и 29 знамён.
Поражение под Аустерлицем потрясло русскую армию и русское общество. Чувство национального унижения хорошо выразил Алексей Петрович Ермолов, участник битвы, в то время подполковник конной артиллерии: «Я не описал Аустерлицкого сражения с большей подробностью, ибо сопровождали его обстоятельства столь странные, что я не умел дать ни малейшей связи происшествиям… Можно сказать, что каждой части войск предоставлено было действовать отдельно, с условием при том ни себе не ожидать, ни другим не давать вспомоществования, и для лучшего успеха полезно было бы даже забыть, что на том же самом поле и в то же самое время были еще и другие русские войска. Так разделенных нас и лишенных взаимного вспоможения представила судьба пред лицо неприятеля, и он, трепещущий именем русского, осмелился быть победителем. Не должен россиянин простить поражения при Аустерлице, и сердце каждого да исполнится желанием отмщения!..»[88]
Так началась новая эпоха в истории России, которую часто называют эпохой наполеоновских войн. Многие в нашей стране тогда понимали, что борьба с великим завоевателем Европы потребует от русского народа и русского государства небывалого доселе напряжения сил, будет стоить огромных жертв. В преддверии будущих столкновений с врагом на полях сражений каждый честный человек должен был подумать о том, чем он может быть полезен Отечеству.
Для лучших представителей российского дворянства иного выбора, чем служба в императорской армии, в тот период не существовало. Надежда Андреевна тонко передала это общее настроение в своей книге. Она поэтически описала отцовскую саблю, которая висела в ее комнате на стене и в лучах восходящего солнца ей «казалась горящею». Холодное оружие издревле считалось символом военных занятий благородного сословия, и Дурова перед побегом из дома отца берет в руки саблю, целует клинок и дает слово носить оружие с честью, прославить его в бою. Таким образом «кавалерист-девица» как бы вступает в русло многовековой сословной традиции. Это – одно из целого ряда объяснений ее необычного поступка, которые она предлагает читателям. Его можно назвать патриотическим.
Другое объяснение – чисто психологическое. Испытания войны: смертельная опасность, трудности и лишения боевых походов – ничуть не пугают героиню. Наоборот, ей всегда хотелось проверить себя, свой характер, свою волю в экстремальных обстоятельствах.
«С каждым днем я делалась смелее и предприимчивее и, исключая гнева матери моей, ничего в свете не страшилась. Мне казалось весьма странным, что сверстницы мои боялись оставаться одни в темноте; я, напротив, готова была в глубокую полночь идти на кладбище, в лес, в пустой дом, в пещеру, в подземелье. Одним словом, не было места, куда б я не пошла ночью так же смело, как и днем; хотя мне так же, как и другим детям, были рассказываемы повести о духах, мертвецах, леших, разбойниках и русалках, щекочущих людей насмерть; хотя я от всего сердца верила этому вздору, но нисколько, однако ж, ничего этого не боялась; напротив, я жаждала опасностей, желала бы быть окруженною ими, искала бы их, если б имела хотя малейшую свободу…»[89]
Но, пожалуй, самое важное из объяснений относится к разряду социальных. Упомянув о «гусарском детстве» и мифическом «фланговом гусаре Астахове», о своем интересе к оружию и «неодолимом влечении к лошадям», о любви к отцу, который всегда мечтал о наследнике сыне и сожалел, что его первенец – не мальчик, а девочка, Дурова дает резко негативную оценку положения женщины в обществе конца XVIII – начала XIX века. Причем вкладывает ее в уста своей матери: «Она говорила при мне в самых обидных выражениях о судьбе этого пола; женщина, по ее мнению, должна родиться, жить и умереть в рабстве; что вечная неволя, тягостная зависимость и всякого рода угнетение есть ее доля от колыбели до могилы; что она исполнена слабости, лишена всех совершенств и не способна ни к чему; что, одним словом, женщина самое несчастное, самое ничтожное и самое презренное творение в свете…»[90]
Без сомнения, Надежда Андреевна вполне отдавала себе отчёт в том, что её деяние очень похоже на бунт – дерзкое выступление одиночки против обычаев, нравов и предрассудков современного ей общества, против той системы общественных ценностей, где женщине отведена только одна роль – полное подчинение чужой воле и только одно место деятельности – в доме её хозяина-мужчины. Однако сформулировать эту мысль чётко и прямо в своём произведении она не решилась, а прибегла к иносказанию и персонифицировала зло.
