Эдмон почти ничего не понимал. Единственное, что он чувствовал это нестерпимую, адскую боль. Как будто из его тела медленно вытаскивали внутренности. Ком тошноты подступал к горлу удушливой волной вместе с криком, вместо которого получался лишь хрип и жалобный, умоляющий стон. Хотелось снова закрыть глаза, уснуть, потерять сознание, умереть. Что угодно, лишь бы не чувствовать этой боли и этот ужасный запах. Зачем эти люди пытаются вернуть его к жизни, когда он больше всего желает смерти? Почему они не могут дать ему просто умереть, как герою, что бы о нем мельком написали в какой-нибудь газете. И главное чтобы эта боль прошла. В этот миг он ненавидел их всех, за то, что они борются за его жизнь.

— Господин Жиро, может быть, дать ему морфин? — спросил Бертран, который уже принес скобки и теперь ожидал дальнейших распоряжений.

— Было бы не плохо, но под рукой его у меня нет, а медлить нельзя! — возбужденно прокричал врач и смочил спиртом чистый бинт.

Эдмон уже очень четко все осознавал. За это можно было сказать спасибо Эмме, которая добросовестно продолжала держать тряпку с нашатырем возле его лица. От этого боль стала только сильнее ощущаться. Жиро тем временем начал промывать рану, протирая её пропитанным спиртом бинтом, который мгновенно становился кроваво красным. Боль, ещё более сильная, чем раньше пронзила все тело, и Эдмон непроизвольно дернулся, издав короткий умоляющий стон.

— Бертран, держите его! И руки, руки держите! — скомандовал Жиро и Дюран почувствовал, как Бертран сжал его запястья своими руками, как тисками. Эмма своей заботливой рукой поспешно сунула ему в зубы какой-то деревянный стержень. Врач тем временем уверенным движением взялся за скобки и приступил к операции. Эдмону хотелось кричать, метаться в разные стороны, биться головой об стены от этой боли. За что ему это? Он ведь хотел смерти. Смерти, а не адских мучений. Стискивая зубы и неподвижно глядя в одну точку, Дюран мысленно приказал себе терпеть. Почему он не может умереть сейчас? Или ему отказано во всем, даже в спокойной смерти? Да, не совсем то, что он себе представлял. Не геройская смерть от вражеской пули, которая настигнет его, когда он будет вести в атаку свой батальон, а смерть на операционном столе. Что ж, тоже не плохо. Все вокруг снова погружалось в пустоту, тишину и темноту.

— Все, Бертран, можете отпускать его, — скомандовал Жиро. — Эмма, приведите его в себя, я хочу посмотреть, как он держится.

В нос снова ударил противный запах нашатыря, и сознание снова стало возвращаться. Жиро осторожно прощупал пульс сначала на запястье Эдмона, а потом на шее и, наконец, произнес:

— Ну что ж, капитан Дюран, с возвращением! Вы можете гордиться собой.

Дюран с усилием повернул к нему голову и посмотрел на него бесцветным и мутным взглядом.

— Я хотел умереть, черт бы вас побрал, — хотел, было, прошептать он, но бледные, пересохшие губы отказывались подчиняться. Жиро недоуменно поднял брови, пытаясь понять, что говорил раненый, и снова подозвав Бертрана, распорядился:

— Пусть его перенесут в палату. И ради всего святого поаккуратнее. Если он выкарабкается, я назову это чудом. Если умрет, то, как говориться, война есть война.

***

Блан молча шел по лагерю. Он, как и все, конечно же, слышал о том, что случилось. Ему, как и многим, казалось, что это было не случайно: Сент-Арно хотел увидеть своего нового адъютанта в действии, и он увидел. Пятнадцать человек, которым Эдмон помог выбраться из окопа, были живы и, по мнению Блана, это заслуживало уважения. Он не знал, да и не хотел знать, что толкнуло Дюрана на этот поступок — если бы он начал копаться в истинных мотивах, то знал, что его бы непременно ждало разочарование. Он знал о дурной славе Эдмона, и не только от Ларже, и догадывался, что он сделал это не из любви к своим подчиненным, не из благородства, но и не из жажды славы. Внимательно приглядевшись к новому адъютанту своего маршала, Блан понял, что единственное, что руководило этим человеком — это странное и сильное желание смерти, и необъяснимое бесстрашие перед ней. Странно было видеть эти качества в человеке, который по рассказам безумно любил жизнь.

Он нашел Рене на его излюбленном месте, площадке с которой открывался вид на море и холмы, поросшие кучерявым, редким лесом. Ларже тяжело опирался на некое подобие трости, так как хоть рана его и оказалась не очень серьезной, ходить было затруднительно. Несколько минут они стояли молча, пока молчание не стало невыносимым.

— Как он? — поинтересовался Блан.

— Жив, — Рене пожал плечами. — Жиро говорит, что опасности нет. Это огорчает.

— Рене, он не так уж и плох, если быть честным, — Блан старался не встречаться глазами с другом.

— Что я слышу! — воскликнул Ларже, яростно сверкнув глазами.

— Рене, он вытащил из-под обстрела пятнадцать человек, в том числе тебя, — Анхель взглянул на лейтенанта. — Пусть из своих убеждений, но он все же был готов отдать жизнь.

— Мне жаль, что он не умрет вот так, потому что такие как он не умирают, — задумчиво ответил Ларже и, поймав вопросительный взгляд Блана, пояснил, — Мерзавцы всегда выживают, Анхель, всегда.

— Да, пусть он не был праведником, но сейчас он совершил поступок действительно достойный, — спокойно возразил Блан. — Может единственный достойный за всю прожитую жизнь, но я чувствую к нему сейчас больше уважения, чем к тебе.

— Переметнулся в стан врага? — ехидно усмехнулся Рене.

— Нет, но ты мог бы тоже уважать его, — Блан повысил голос, впрочем, оставаясь внешне вполне спокойным. — Он прекрасно знал, кто ты и за что ты его ненавидишь, но он вытащил тебя первым. А ты не можешь быть благодарным ему за то, что он спас тебе жизнь.

— Я не просил его об этом, — гордо вскинул голову Ларже.

— Как же я ненавижу вашу южную спесь, — почти прошептал Блан. — Вы лучше сорветесь в пропасть, чем примите руку от своего врага.

— А я ненавижу вашу столичную двуличность, — спокойно ответил Ларже, однако в его глазах сверкнул странный огонек. Блан оскорблено поднял голову и с презрением посмотрел на лейтенанта, который отвернулся, не отвечая на этот взгляд, и поняв, что разговор закончен быстрым шагом пошел прочь в сторону госпиталя. Ему захотелось поговорить с непосредственным предметом спора.

***

Герцог, а теперь и капитан, де Дюран располагался отдельно от остальных раненных. Единственным его окружением были грязно-белые стены госпитальной палатки, с прорезанным окном, выходившим на куст растения с прекрасными розовыми цветами. Это было, пожалуй, единственным утешением, хотя куст и окно ему видно не было. Возле изголовья кровати стояла табуретка, на которой была лишь кружка воды и пустая тарелка. Напротив кровати, стоял плетеный стул, на спинке которого висел черный с золотом парадный мундир Дюрана. На сиденье стула лежали револьвер и короткий конкурный хлыст с рукоятью в виде головы лошади. С боку была прислонена вложенная в ножны сабля. Эдмон лежал бесцельно глядя в потолок и даже не повернул голову, когда к нему, откинув занавеску, вошел Блан. В руке он сжимал те самые часы, с которыми его нашли и которые он ни разу не выпустил из рук.

— Добрый день, капитан, — Блан остановился в полуметре от кровати. — Я хотел осведомиться о вашем самочувствии.

Эдмон медленно перевел на него взгляд и негромко ответил:

— Благодарю, я превосходно себя чувствую.

Немного помолчав, он негромко спросил:

— Как Ромини?

— Ему повезло меньше, чем вам. У него пробита голова и несколько осколочных ранений. Но он в сознании, — пожал плечами Анхель и добавил: — Вы оба держались в бою достойно.

Эдмон глубоко вздохнул и закрыл глаза. Он даже в бою не был. Всего лишь вытащил из штурмуемого укрепления нескольких человек. Оставалось надеяться, что хоть кто-то из тех людей выжил.

— Почему вы это сделали, Дюран? — без предисловий спросил Блан. Дюран молчал несколько мгновений, продолжая смотреть в потолок, а затем произнес: