— Боль — это единственное, что мы чувствуем на самом деле. Вы, так часто слыша это от него, когда-нибудь задумывались о том, что эти слова значат?

— Это какое-то учение? — предположил Клод, который готов был услышать уже почти что угодно и что угодно принять, как истину. — Жером был масоном? Это добровольное жертвоприношение?

Герцог Дюран мрачно усмехнулся и покачал головой.

— Лучше бы было жертвоприношением, — вздохнул он. — Но да, для твоего брата это было чем-то вроде учения. Я бы даже сказал, что одной этой фразой можно охарактеризовать всю философию его жизни. Для него ощущение боли, физической боли, было почти смыслом жизни. И смыслом любви тоже. И духовной любви и, что важнее, физической.

Несколько мгновений Клод пристально смотрел на Эдмона, затем усмехнулся, зачем-то оглядев комнату, и хриплым, прерывающимся голосом произнес:

— Я даже не хочу слышать, откуда об этом знаешь ты.

— Как это отвратительно, — прошептала Ида, медленно подходя к дивану и так же медленно опускаясь на сиденье рядом с братом. Это было единственное, что она могла сейчас сказать. Эдмон боялся даже предположить, к чему в большей степени относились эти слова: к его познаниям о столь странном проявлении любви, к явлению, как таковому или же к явлению, как к причине смерти Жерома, но все же не мог не согласиться. Ему довелось видеть много грязи и пошлости в жизни, но никогда не доводилось видеть того, как человек, к которому он склонен был относится с симпатией умирал столь неприглядно и некрасиво. Пожалуй, все эти обстоятельства смерти затмевали все-то хорошее, что Эдмон знал про Жерома: его тайная жизнь слишком разительно отличалась от той жизни, которую все привыкли видеть. Он был уверен, что нечто подобное сейчас переживает и Ида. О том, что теперь должен чувствовать Клод, который всю сознательную жизнь прожил с мыслью, что знает своего брата лучше, чем кто бы то ни было, он даже не хотел думать. Весь вид мгновенно осунувшегося, сжавшегося и угнетенного собственными мыслями Клода говорил о том, что он потрясен и потрясен настолько, что вряд ли когда-нибудь оправится от этого совершенно.

— Я всегда думал, что знаю его, — словно эхо мыслей герцога прошептал Клод, не поднимая головы.

— Мы все так думали, Клод, — так же тихо отозвалась Ида, которую, кажется, окончательно покинуло спокойствие.

Эдмон тяжело вздохнул и снова посмотрел на тело на кровати. Возможно, он и в самом деле хотел слишком много от человека, который внезапно лишился самого близкого своего родственника, а потом ещё и узнал столь неприглядную правду о его образе жизни. Внезапно герцог Дюран заметил то, что ускользнуло от его внимания, когда он оглядел комнату первый раз. Совершенно незначительная делать, которую и вправду было легко пропустить при беглом осмотре, особенно, когда все внимание было занято, собственно, телом. За всеми вновь открывшимися деталями он и не заметил бы её вовсе. На полу, слегка прикрытая сползшим с кровати одеялом, лежала женская перчатка из бежевой замши, очевидно, оброненная женщиной, которая в спешке покидала комнату.

Для сегодняшнего дня было слишком много откровений, поэтому Эдмон, как можно более незаметно и осторожно, словно перчатка была какой-то древней реликвией, поднял единственную указывавшую на виновницу вещь и быстро убрал во внутренний карман сюртука, убедившись, что погруженные в свои мрачные мысли Клод и Ида не заметили его манипуляций.

— Вы знали. Просто с той стороны, которую он демонстрировал вам и всему остальному обществу, — как можно более спокойно произнес он, понимая, однако, что его слова вряд ли что-то поправят. — Если быть честным, то никто, кроме него самого в случившемся не виноват.

— Ты хочешь сказать, что я должен простить тварь, убившую моего брата? — с тихой злобой в голосе проговорил Клод, резко вскидывая голову и оборачиваясь на друга.

— С юридической точки зрения, она, разумеется, виновата и должна понести наказание за убийство. Каково оно, вы прекрасно знание, — качнул головой Дюран. — Но для того, чтобы наказать эту женщину, её необходимо сначала найти, а поскольку никто здесь не знает даже её имени, это будет сделать весьма затруднительно даже с помощью полиции.

Клод сложил пальцы шпилем и устремил задумчивый взгляд в потухший камин.

— Ты ведь знаешь где искать, — внезапно проговорил он, не поднимая головы, но Эдмон понял, что он обращается к нему. Герцогу Дюрану не хотелось подтверждать эти слова перед Идой, но рассудив, что уронить себя в её глазах ещё больше он не может, он все же решился ответить.

— Да, знаю. И я знаю тех, кто может найти. Могу даже пообещать, что сделаю все от меня зависящее, чтобы найти её. Но что её найдут, я, к сожалению, пообещать не могу.

========== Глава 46 ==========

***

Как только Ида переступила порог «Виллы Роз» к ней кинулась бледная Жюли. Маркиза Лондор с округленными глазами и сползшей с плеч шалью выглядела действительно напуганной и встревоженной. Моник, не менее бледная, стояла в дверях гостиной и опиралась рукой на косяк, словно боялась, что упадет, как только попытается сделать хоть шаг.

— Ида, умоляю, скажи, что не случилось ничего серьезного! — воскликнула Жюли, хватая сестру за плечи и напряженно глядя в её глаза. Виконтесса Воле молчала, видя, как лицо тяжело дышавшей Жюли становится ещё бледнее.

— Ида… — прошептала Жюли, бессильно опуская руки и прижимая их к груди отступила назад. Когда она обернулась и обменялась быстрым, почти поверхностным, взглядом с Моник, Иде показалось, что они уже все знают и всего лишь ждут, когда она расскажет им. Она не могла говорить о смерти с тем спокойствием, с каким о ней говорил герцог де Дюран. Совершенно некстати в голове проскользнула мысль, что никто из их родственников не умер тихо и спокойно: каждая смерть в семье Воле была внезапной и оглушающей. Словно судьбе было мало посланных им испытаний и она хотела проверить остававшихся в живых ещё и смертями близких.

— Жером умер, — произнесла Ида, собиравшись с силами. В этот момент она чувствовала себя, как приговоренный к казни, который осознает, что нож гильотины скользнул вниз, и, одновременно, как палач, который отпустил веревку. Примерно такие же чувства должен был испытывать и Клод, когда с его губ сорвались эти слова.

Моник шумно выдохнула, закрывая рот рукой, и, пошатнувшись, прислонилась плечом к дверному косяку. Жюли несколько мгновений смотрела прямо перед собой, продолжая прижимать к груди руки, а затем медленно, словно во сне, перекрестилась.

— Во имя всего святого… — прошептала она, переводя пустой, непонимающий взгляд на сестру. — Как же так? Он же ничем… Ему же всего лишь двадцать один…

— Смерти всё равно. Сердце останавливается тогда, когда ему надоедает биться, — пожала плечами Ида, стараясь хотя бы выглядеть спокойной. Когда все вокруг теряли рассудок, должен был быть кто-то, кто сохранял трезвость и в их семье, Ида была даже благодарна за это, этим человеком являлась она. Необходимость сохранять хотя бы внешнюю невозмутимость неизбежно помогала привести в порядок чувства намного быстрее, чем это делали окружающие. Необходимость думать о других и о сотне различных проблем не позволяла сосредотачиваться на горе и самозабвенно тонуть в слезах. Со временем показное равнодушие перерастало в равнодушие истинное и в глубине души Ида боялась, что рано или поздно станет обладательницей такого же циничного сердца, каким обладал Эдмон.

Младшая Воле надрывно вздохнула и закрыв лицо руками, бросилась наверх по лестнице, уже в середине своего пути перестав сдерживать слезы и оглашая «Виллу Роз» громкими рыданиями. Жюли, все свои слезы потратившая на оплакивание маркиза де Лондора и обладавшая более сильным характером, осталась в холле. Несколько мгновений она почти не отрываясь глядела Иду, а затем, шагнув назад, в открытые двери гостиной, спросила:

— От чего он на самом деле умер?

Ида не двинулась с места. Обсуждать с Жюли подробности она была не в силах, а потому предпочла сделать вид, что не обратила внимания на то, как сестра пригласила её в гостиную.