Завтра. Не сегодня. – всё что было в голове.
Я знаю, что такое отношение звучит весьма грозно по отношению к моим фикам. Хах...
Ну... переживём и это, наверное. Разрешаю пилить меня отчаянно, потому как в экзорцисте мне надо лишь выкладывать главы, даже не печатать уже... Хотя в искусстве тоже имеется запас...
====== Глава 66. Контакты. ======
Алма сложил ладони, пытаясь согреться хоть немного. Что-то щекотало ноги, и юноше непривычно было осознавать, что на самом деле это всего лишь хвост. Если хвост может быть чем-то из разряда «всего лишь», когда речь заходит о человеке.
Алма вообще мог считать себя человеком?
Несмотря на бедственное общее положение, с юношей обращались довольно неплохо. Гораздо лучше, чем могли бы. Даже условия его проживания совсем не беспокоили. Стерильная комната больше напоминала палату заразного больного, а не преступника, хотя караулили его Вороны, и на комнате были печати. Но внутри всё казалось приличным и довольно милым.
Больше всего места занимала жестковатая кровать с тёплым одеялом. Алма постоянно мёрз, и температура его обновлённого тела стабильно держалась тридцати девяти градусов, видимо, приняв её как новую норму. По крайней мере, если исключить холод, Алма чувствовал себя неплохо. И это совсем не походило на озноб, сковывающий тела заболевших.
И он чувствовал себя хорошо.
Лежать в собственной, пусть и временной койке оказалось на редкость приятно и совсем не скучно, пусть раньше, когда-то очень давно и в то же время почти вчера, Алма был ребёнком активным, неспокойным, жутко любопытным. И уж если лежал, то лишь потому, что так полагалось по ходу очередного эксперимента, или оттого, что терял сознание от боли или усталости.
Усталость и боль порой мешала им с Юу драться.
События были так близки и далеки одновременно.
Теперь Юу был совершенно не тем человеком, которого помнил Алма. Совсем взрослым, действующим экзорцистом, хотя характер у него ничуть не улучшился. Алме отчего-то казалось, стоит только найти нужный подход, и этот бука откроется, нехотя, медленно, скрипя несомненно существующим сердцем. Он и сегодня не мог потерять эту веру и знание, что, несмотря ни на что, определённо сумел пролезть Юу под кожу.
Юу защитил Алму, даже увидев, во что тот превратился.
Может быть, на самом деле он совсем не изменился. И Алма очень хотел бы его увидеть. Все вокруг уже успели понять, что откровенно, просто и прозрачно юноша будет говорить только с Юу. Возможно.
Мало ли что на самом деле успело произойти?
Алму мучили сомнения. Он пытался отыскать себе занятие, но ничего путного не находилось, а беспокоить стражников было чрезвычайно глупо. Любые его активные действия, даже попытка размять мышцы хоть немного, намотать несколько кругов в коробке два на три метра, могли оказаться не самой лучшей идеей.
Алма знал, что были те, кому он откровенно не нравился. Наблюдающие, отпускающие болезненные комментарии намеренно вслух и при нём, постоянно возмущающиеся самим фактом его существования. Он не был уверен в способности и праве винить людей, общающихся с таким, как он.
Ему и так многое позволяли. И снабдили более чем достаточным количеством свободного времени. Если смотреть объективно, то всё это время Алме нечем было себя занять.
А стоило заикнуться о безделье, наверняка снова потащили бы на новые процедуры, измерения, повтор старых действий, что не принесли никакого результата, но просто оттого, что Алма заикнулся о безделье. Только чтобы помучить его ещё немного, не понимая, что происходящее сейчас не идёт ни в какое сравнение с тем, что он раньше испытывал. И пусть порой процедуры были болезненными и не очень приятными, главное, что беспокоило Алму, — наличие вокруг людей.
Он начинал нервничать, стоило лишь троим одновременно очутиться на расстоянии меньше метра. Он задыхался, стоило двум сразу прикоснуться к нему. Его тошнило, мутило, голова начинала трещать, а в глазах отчего-то белые стены и халаты, надетые на всех и каждого, заходящего к Алме, покрывались оплывшими розовыми пятнами или даже краснели.
Что-то из глубины собственной памяти или природы того, чем он стал, лениво, но уверенно, словно полноправный хозяин положения, выползало на поверхность, душило и заставляло опускать глаза, оседать на пол, не обращая внимания на крики и восклицания, чувствовать себя самым слабым и беспомощным созданием, существующем на этом свете.
И Алма валился. Устающий просто оттого, что дышит, сходящий с ума, едва сдерживающий слёзы, после которых обязательно болят глаза, будто не слёзы из них лились, а чистая кровь. И, конечно же, горло, обожженное кровью и тем, что напоминало лишь самую неправильную чистую силу в мире, не желало заживать, продолжая болеть, хоть и не так сильно, как прежде, но сводя с ума от каждого, даже самого мелкого глотка воды. Что уж говорить о попытках есть? А ведь Алма продолжал испытывать голод. Почти все основные потребности человеческого организма остались при нём, а никакую капельницу поставить ему не получалось.
Вообще много чего сделать не получалось, что раздражало одну часть работающего с ним персонала и лишь раззадоривало другую – полюбившую экстремальные вызовы, не ценящую свои жизни. О том, какая часть этих людей считает его засланным Графом шпионом, думать не хотелось. В минуты самых больших и глубоких депрессий невольно приходили мысли о том, что лучше бы быть шпионом Графа, его новым созданием, Ноем или замаскированным новым видом акума, чем новым собой. Так у него была бы цель, план и бесконечная преданность Тысячелетнему. И всё остальное, названное нынешним Алмой проблемами, верно, не имело бы никакого значения.
Единственное, что разбивало злобную идиллию, была мысль о Юу, что в такой ситуации оказался бы по другую сторону баррикад. Но ведь будь Алма чем-то, за что его порой принимали, плевал бы и на Юу, так?
Или он оказался очень продвинутой версией шпиона, даже не подозревающей о своём назначении? Ведь за такую теорию говорили смутные воспоминания о посетителе и его ассистенте, заставивших Алму Карму после долгих лет вновь открыть глаза, проснуться, быть может, лишь для того, чтобы спустя положенное количество дней его душа и личность были бы стёрты.
Даже люди вокруг понятия не имели, что он теперь такое. Откуда должен был знать Алма?
Или он очередная ошибка, на которую всем в итоге будет плевать? То, что должно было стать секретным оружием семьи Ноя, но сломалось и получилось ничем? Брак неотлаженного производства. Никчёмный, ни на что не способный, не представляющий даже, чем он сам является, Алма спотыкался на ровном месте, мечтал о невозможном, испытывал галлюцинации и отчаянно пытался тянуться в ничто.
Он знал, что там ничего нет.
Он хотел, чтобы оно там было.
Без маяка существование Алмы становилось пустым и совершенно бессмысленным. Но если отчаянно необходимый маяк и существовал, то разве что в совершенно ином измерении.
В отличие от себя из прошлого, теперь он обожал сворачиваться калачиком под одеялом, закрывать глаза и лежать, медленно погружаясь в себя, теряя ощущение реальности, до состояния медленного равного покачивания посреди ничего. Не смущал всегда включённый, но чаще приглушённый свет, белый цвет вокруг, неестественная стерильность и запахи.
Будь его воля, он проводил бы так всё свое время. Он лежал бы, закрыв глаза и порой, для надёжности, отгородившись рукой от света, уткнувшись лбом в холодную стену. И казалось, в мире нет ничего и никого.
Разве что…
Алма не мог определить, но слышал, чувствовал, знал, понимал, осознавал и едва ли не ощущал вкус чего-то, скорее всего, придуманного им самим, неведомого и невидимого, что находилось далеко за пределами палаты. Далёким маяком сияло или темнело, ощущалось, не ощущаясь, нечто. Точка отсчёта и конца. Живое и мёртвое.
Алма никак не мог понять, что это.
А позже окрестил неизвестное, эфемерное и противоречивое согласие всех чувств сразу надеждой. Собственным безумным заблуждением, придуманным спасением, таким же невероятным, как придуманный собственный бог ребёнка, ни слова не слышавшего ни о каких религиях мира, но безумно желающего, чтобы хоть кто-то выручил его из беды, позволив жить.
