— И сколько времени тебя не будет? — спросил Джеджун, когда Чанмин поинтересовался, что он хотел узнать.
— Несколько дней. Ну, может, неделю. Пока точно не могу сказать. — Чанмин подошел к Джеджуну и любовно заправил волосы ему за уши. — Тебе надо покраситься, корни уже видно. Как насчет рыжего? Рыжий тебе пойдет.
— Точно, — заметил Хичоль, играясь с незаряженным пистолетом. Юно хотел смотреть на него пренебрежительно, однако получалось почему-то почти умиленно. — Сразу перестанешь казаться такой размазней, в глазах искорки появятся. Хотя… — Он задумался и постучал стволом по своей щеке. — Нет, у тебя не появятся. До искорок моему господину тебя еще развращать и развращать…
Джеджун отвернулся, задетый за живое. Вечно его в «серые мышки» записывать будут! Правда, Чанмин сумел быстро повернуть ситуацию в свою пользу — он обнял Джеджуна и сказал:
— Фу, Хичольда. Тебе лишь бы кому-то пакость сказать. А мне Джеша таким нравится. И этих самых «искорок» у него хватает, но только когда мы наедине.
После такого строить из себя законопослушного гражданина Джеджун уже не мог. Он безропотно сел в машину, которую прислал за ним дон Эстебан, и отправился в офис компании.
Любовь зла — полюбишь бессовестного вампира с внешностью парнишки гораздо младше себя и будешь делать все, что он потребует. Давние знакомые Джеджуна, наверное, сказали бы, что он «пустился во все тяжкие на старости лет».
Больница, которую спонсировал дон Эстебан, находилась не в Мехико, а в городе Пачука-де-Сото, где Джунсу намеревался провести всю командировку, то есть около недели. За время пути он успел подружиться с Рамоном и рассказать ему свою грустную историю, умолчав лишь о том, что звучало совсем безумно. Переводчик, в свою очередь, сообщил, что выучил корейский, живя в Сеуле: его мать вышла замуж за местного жителя, когда он был еще маленьким. Правда, брак продлился не слишком долго, и пришлось возвращаться на родину. С тех пор прошло двенадцать лет, но Рамон все равно скучал по той стране, где вырос, и находил корейских парней весьма симпатичными. Одинаковая сексуальная ориентация еще больше сблизила их, и в Пачука-де-Сото они въезжали хорошими знакомыми, завоевавшими безоговорочное доверие друг друга.
Больница выглядела довольно плохо — минимум нового оборудования, ремонт старше самого Джунсу лет на десять. Конечно, назвать это проблемой он бы не смог; а вот то, что у него не получилось вылечить небольшой свежий ожог у маленькой девочки, уже вызывало серьезную тревогу.
— Это из-за моего состояния, — пояснил Джунсу с досадой, выходя из больницы. Со двора открывался прекрасный вид на горы, но даже красота природы не могла сейчас успокоить душу художника. — Я не знаю, что со мной происходит. Люблю его и понимаю, что это уже долго не продлится… У нас нет секса, потому что ему страшно. Мы не можем нормально общаться друг с другом, потому что он стал тупее раз в двадцать. По-моему, он даже пишет и читает с трудом. Я обращаюсь с ним нежно и ласково, как раньше, но при этом меня не покидает ощущение, что я сюсюкаюсь с каким-то неумытым грузчиком или сантехником. Он не помнит, когда у него день рождения, а еще — я вечером проверил — многие факты из нашей совместной жизни. Я видел, как он сплевывает на землю и ковыряется в носу. Он чавкает за столом, забывает расчесывать волосы, матерится. Черт возьми! — Джунсу в отчаянии заломил руки. — Когда мы вылетали из Москвы, он ходил по аэропорту с таким восхищенным видом, словно очутился в Британском музее!
— Мне это знакомо, — тихо сказал Рамон, положив руку ему на плечо. — Мой родной отец попал в аварию, когда мне было четыре, но погиб только через два года после этого — его сбила машина. Он сам выбежал на проезжую часть. После той, первой аварии, он стал не совсем адекватен. Вел себя почти так же, как тот ваш возлюбленный, постоянно забывал, что я его сын… Мама не могла оставить его, но мы все вздохнули свободнее, когда он погиб.
— Нет, Ючон не конченый идиот, — замотал головой Джунсу, — он вполне дееспособен… Но… Черт, последствия травмы — очевидны!
Джунсу закрыл лицо руками, и Рамон обнял его, желая утешить. Утешил как нельзя лучше: наутро Джунсу проснулся в его постели.
— Поедем в больницу, — улыбнулся мексиканец, приподнимаясь на локте и целуя Джунсу в губы. — Может, сегодня у тебя получится лучше?
— Как бы не так, — простонал Джунсу. Вчера он не смог противостоять соблазну, но сегодня смятение лишь усилилось. Бросить любящего парня, растерявшего половину привлекательности и почти весь ум, ради пылкого латиноамериканского красавца — что могло быть более низким и подлым? Тем не менее, в тот день простые исцеления Джунсу уже давались без труда. Как бы ему ни хотелось это отрицать, но многолетние привычки ветреника снова давали о себе знать. Сердце сводило болью от страданий и жалости к Ючону, но в то же время на горизонте засверкал, подобно рассвету, новый роман, который подключил резервное питание.
— Это было в первый и последний раз, — сказал Джунсу Рамону. — Я не хочу предавать доверие моего Ючона.
— Ючон не узнает, — искушающим шепотом ответил мексиканец, прижимаясь к художнику всем телом. — Мы не станем расстраивать несчастного идиота и калеку… Это будет нашей маленькой грязной тайной…
Джунсу и в самом деле хотел прогнать переводчика, но вместо этого каким-то загадочным образом занимался с ним сексом до трех часов ночи. Он чувствовал себя сорвавшимся после недолгой завязки наркоманом: упрекал себя, ругал, но не мог не наслаждаться своими новыми грехами. И лишь по ночам, когда он все-таки засыпал в объятиях страстного Рамона, его настигали настоящие угрызения совести. Он раз за разом видел залитое слезами лицо Ючона, когда тот, еще в Сеуле, убегал от него после раскрывшейся измены. Просыпаясь, Джунсу звонил «своему мальчику», чтобы убедиться, что с тем все в порядке. Еще примерно полчаса после разговора он твердо верил, что больше не прикоснется к мексиканцу; но Рамон был настойчив, и вскоре водоворот чувственных удовольствий опять затягивал его.
— Кю, расскажи, как там Ючон? — спросил в один прекрасный вечер Джунсу. Он вернулся из больницы, и переводчик «с дополнительными функциями» принимал душ в номере отеля, где они теперь жили вместе. Прошло уже восемь дней с момента приезда в Пачука-де-Сото, но мужчины колебались, ожидая, когда дон Эстебан лично отзовет их обратно в Мехико.
— Ах, Ючон… — Кюхён помолчал. На другом конце линии раздался смех, похожий на ржание бешеного коня. — Все хорошо. Мы смотрим телевизор. Там — веселое кино.
Джунсу передернуло. Он представил себе Ючона, громогласно гогочущего над каким-нибудь «Мистером Бином» и при этом тычущего пальцем в сторону экрана. Не хватало только капающей изо рта слюны; впрочем, воображение художника любезно нанесло и этот последний штрих.
— Вы гуляете? Дышите свежим воздухом? — спросил Джунсу. Хотелось добавить, что Ючона еще надо кормить и купать.
— Мы? Да, гуляем, очень много…
— Слушай, Ючон, — послышался уже голос Чанмина, — переоденься, будь добр, а то у тебя вся одежда заляпана.
— Воняет тебе, что ли?
— Есть такая мелочь.
— И мне воняет, — присоединился Хичоль. — Имей совесть — перед нами в таком виде разгуливать!
Джунсу не хотел, совсем не хотел знать, в чем перепачкался Ючон. Он решил думать, что тот неаккуратно открывал банку, например, с консервированной фасолью и уронил на себя все ее содержимое.
«Кажется, ему с каждым днем все хуже, — печально заключил Джунсу, попрощавшись с Кюхёном. Из ванной вышел Рамон — разгоряченный, голый, с влажными волосами и кожей — но расстроенный Джунсу даже не сразу обратил на него внимание. — Неужели ему никак нельзя помочь, и через несколько месяцев он превратится в клинического дурачка, такого, каким стал отец Рамона?!»
Через два дня дон Эстебан попросил Джунсу возвращаться. Всю обратную дорогу художник смотрел в окно, кусал губы и проклинал свою безответственность.
Таким образом, Джунсу десять дней изменял Ючону (или не изменял, если учитывать, что отношения с майором носили фиктивный характер, а его бывший любовник скончался с почти стопроцентной вероятностью). В это время Джеджун свято хранил верность своему вампиру, не имея не только желания искать приключения на стороне, но и соответствующей возможности. Во-первых, в качестве переводчика к нему приставили женщину. Она, конечно, попробовала строить глазки, но потерпела неудачу: Джеджун лесбиянкой себя не считал. Во-вторых, «недавняя» смерть предыдущего бухгалтера состоялась около года назад, и с тех пор делами фирмы занимались от случая к случаю и совершенно небрежно, в результате чего образовалась гора требующей пристального внимания работы. Джеджун просидел в офисе до девяти часов вечера, когда все-таки согласился, чтобы за ним прислали машину.
