Ричарду, как преподавателю, выделили квартиру в одном из общежитий интерната, где они с мамой и поселились, и у меня там была своя спальня. Общежитие было недалеко от Ривер-Стрит, где стоял дом бабушки с дедушкой, и я часто навещал их. Пусть бабушку я недолюбливал, зато обожал деда; конечно, я продолжал видеть дедушку на сцене, в образе женщины, но после начала учебы в академии я уже не мог присутствовать на всех репетициях «Актеров Ферст-Систер».
Домашних заданий приходилось делать намного больше, чем в начальной и средней школе, а вдобавок Ричард Эбботт стал руководителем так называемого Клуба драмы. Постепенно Ричард со своими грандиозными шекспировскими планами переманил меня в Клуб драмы, и пьесы из репертуара «Актеров Ферст-Систер» я смотрел уже только на премьере. Театр в академии, где проходили представления Клуба драмы, был больше и современнее, чем маленький допотопный городской театр. (Слово допотопный было для меня в новинку. За время учебы в Фейворит-Ривер я сделался немножко снобом, по крайней мере, так в один прекрасный день мне сообщила мисс Фрост.)
И как моя неуместная влюбленность в Ричарда Эбботта оказалась «вытеснена» (как я уже говорил) пылкой страстью к мисс Фрост, так и место двух одаренных любителей (дедушки Гарри и тети Мюриэл) в моем сердце заняли двое несравнимо более талантливых актеров. Ричард Эбботт и мисс Фрост вскоре стали звездами театра Ферст-Систер. Дуэтом невротической Гедды и мерзкого асессора Бракка дело не ограничилось; осенью 1956-го мисс Фрост сыграла Нору в «Кукольном доме». Ричарду, как он и догадывался, досталась роль скучного невнимательного мужа, Торвальда Хельмера. Непривычно подавленная тетя Мюриэл не разговаривала с родным отцом почти месяц из-за того, что дедушка Гарри (а не Мюриэл) получил роль фру Линде. Ричарду Эбботту и мисс Фрост удалось уговорить Нильса Боркмана сыграть несчастного Крогстада, что угрюмый норвежец и исполнил, жутковатым образом соединив в своем персонаже добродетельность и обреченность.
Но важнее, чем надругательство нашего разношерстного любительского сборища над Ибсеном, оказалось прибытие в академию новых преподавателей — семейной пары по фамилии Хедли. С ними приехала и единственная дочь, нескладный подросток по имени Элейн. Мистер Хедли был учителем истории. Миссис Хедли, игравшая на фортепьяно, давала уроки вокала; она заведовала несколькими школьными ансамблями и дирижировала хором академии. Чета Хедли подружилась с мамой и Ричардом, так что и нам с Элейн приходилось встречаться довольно часто. Я был старше на год и считал себя намного взрослее Элейн, грудь которой явно запаздывала в развитии. (Я решил, что у Элейн вообще не предвидится какой-либо груди, поскольку уже заметил, что мисс Хедли фактически плоскогруда — даже когда поет.)
Элейн страдала сильной дальнозоркостью; тогда от нее не было иного средства, кроме толстенных очков, из-за которых глаза казались такими большими, словно вот-вот выскочат из глазниц. Но мать научила ее пению, и у Элейн был звучный отчетливый голос. Даже обычная ее речь звучала так, как будто она пела, — и было слышно каждое слово.
— Элейн умеет звучать, — так говорила миссис Хедли. Звали ее Марта; хорошенькой она не была, но зато была очень милой, и именно она первой заметила, что я затрудняюсь произносить определенные слова. Она сказала маме, что я могу попробовать кое-какие вокальные упражнения, и пение тоже может принести пользу, но той осенью пятьдесят шестого я еще учился в средней школе, и чтение без остатка поглотило меня. «Вокальные упражнения» и пение меня совершенно не интересовали.
Все эти перемены обрушились на меня разом, и жизнь внезапно понеслась, набирая обороты: осенью пятьдесят седьмого я уже стал учеником академии Фейворит-Ривер; я все еще перечитывал «Большие надежды» и (как вы уже знаете) обмолвился мисс Фрост, что хочу стать писателем. Мне было пятнадцать, а Элейн Хедли была дальнозоркой, плоскогрудой, громкоголосой четырнадцатилетней девчонкой.
Однажды сентябрьским вечером в дверь постучали, но было время занятий, и никто из учеников к нам зайти не мог, если только ему не стало плохо. Я открыл дверь, ожидая увидеть в коридоре смущенного ученика, но передо мной стоял Нильс Боркман, наш обезумевший режиссер; он выглядел так, будто только что увидел призрак — возможно, какого-нибудь прежнего знакомого, прыгнувшего во фьорд.
— Я видел ее! Я слышал ее голос! Из нее выйдет великолепная Хедвиг! — вскричал Нильс Боркман.
Бедная Элейн Хедли! Так уж сложилось, что она была подслеповата и вдобавок плоскогруда, зато обладала пронзительным голосом. (У Хедвиг в «Дикой утке» тоже не все в порядке со зрением, и это важно для сюжета.) Элейн, это бесполое, но кристально чистое дитя, будет выбрана на роль многострадальной Хедвиг, и Боркман снова обрушит (ужасающую) «Дикую утку» на ошеломленных жителей Ферст-Систер. Еще не оправившись от своего неожиданного успеха в образе Крогстада, Нильс взял себе роль Грегерса.
«Моралист несчастный» — так охарактеризовал Грегерса Ричард Эбботт.
Боркман был тверд в своем намерении воплотить в Грегерсе идеалиста и в результате непреднамеренно довел до совершенства шутовскую грань своего персонажа.
Никто, и менее всех суицидальный норвежец, не мог объяснить четырнадцатилетней Элейн Хедли, действительно ли Хедвиг намеревается застрелить дикую и утку и случайно попадает в себя, или же — как говорит доктор Реллинг — Хедвиг убивает себя намеренно. Тем не менее из Элейн вышла отличная Хедвиг — по крайней мере, громкая и отчетливая.
Одновременно грустной и смешной получилась фраза доктора о пуле, попавшей в сердце Хедвиг: «Пуля попала в грудь». (У бедняжки Элейн никакой груди не было и в помине.)
— Дикая утка! — вскрикивает четырнадцатилетняя Хедвиг, заставляя зрителей вздрогнуть.
Это происходит как раз перед уходом Хедвиг со сцены. Ремарка гласит: «Прокрадывается к полкам, достает пистолет». Что ж, у нас выходило не совсем так. Элейн Хедли хватала пистолет и, потрясая им, громко топала за кулисы.
Больше всего Элейн переживала, что в пьесе нет ни слова о дальнейшей судьбе дикой утки.
— Бедняжка! — сокрушалась Элейн. — Она ранена! Она пыталась утопиться, но эта ужасная собака вытащила ее со дна моря. И утку держат на чердаке! Как может дикая утка жить на чердаке? А после того, как Хедвиг кончает с собой, кто поручится, что ненормальный старикан-военный — или даже Ялмар, этот зануда, который так себя жалеет, — просто не пристрелит ее? Просто ужас, как обращаются с этой уткой!
Конечно, я знаю, что не сочувствия к утке Генрик Ибсен столь ревностно добивался, и не его старался вызвать Нильс Боркман у простодушных зрителей Ферст-Систер, но Элейн Хедли будет всю жизнь нести отпечаток своей слишком юной, слишком невинной героини в той бессмысленной мелодраме, которую Боркман сделал из «Дикой утки».
До сего дня мне не приходилось видеть профессиональной постановки этой пьесы; ее правильное, насколько это вообще возможно, исполнение может оказаться невыносимым для зрителя. Но Элейн Хедли станет моим хорошим другом, и я не предам Элейн, оспаривая ее интерпретацию пьесы. Гина (мисс Фрост) заслуживала сострадания намного больше, чем другие персонажи, но именно дикая утка — нам даже ни разу не показывают эту дурацкую птицу! — завоевала львиную долю сочувствия Элейн. Оставшийся без ответа или вовсе не имеющий ответа вопрос — «А что будет с уткой?» — нашел во мне отклик. Он станет одним из наших с Элейн приветствий при встрече. У всех детей есть свой тайный язык.
Дедушка Гарри вовсе не стремился получить роль в «Дикой утке»; он даже симулировал бы ларингит, только бы не участвовать в этой постановке. Кроме того, дедушка Гарри уже немного устал подчиняться режиссерским указаниям своего старого делового партнера Нильса Боркмана.
Ричард Эбботт тем временем развил в нашей добропорядочной академии бурную деятельность: он не просто преподавал Шекспира безотрадно однополым ученикам Фейворит-Ривер — Ричард ставил его на сцене и на женские роли брал настоящих девушек и женщин. (Или специалиста по перевоплощению в женщин, то есть Гарри Маршалла, который, по крайней мере, мог научить старшеклассников изображать девушек и женщин.) Ричард Эбботт не только женился на моей брошенной матери и вызвал во мне влюбленность; вдобавок он нашел родственную душу в дедушке Гарри, который (особенно в женском образе) явно предпочитал видеть режиссером Ричарда, а не меланхоличного норвежца.
