Прошел почти год, прежде чем Элейн наконец увидела эту фотографию; она вышла из ванной, голая, с фотографией в одной руке и книгой, которую я тогда читал, в другой. На ней были очки, и в следующую секунду она запустила в меня книгой!

— Почему ты просто не показал мне ее, Билли? Я уже несколько месяцев назад поняла, что это Делакорт, — сказала мне Элейн. — Я думала, что второй ребенок просто девочка!

— Quid pro quo, — сказал я своей дорогой подруге. — У тебя тоже есть что мне рассказать, правда?

Теперь, задним числом, легко понять, что в Сан-Франциско у нас все могло бы сложиться иначе, если бы мы сразу рассказали друг другу то, что узнали о Киттредже, но живешь в тот момент, когда живешь — когда что-то происходит с тобой прямо сейчас, невозможно увидеть всю картину.

На фотографии Киттредж не выглядел — как, предположительно, сказала Элейн его мать — «болезненным маленьким мальчиком», он (или та симпатичная девочка на картинке) не был похож на «неуверенного в себе» ребенка, как якобы сказала миссис Киттредж. Непохоже было, что к этому ребенку «цепляются другие дети, особенно мальчики», как якобы вспоминала эта ужасная женщина.

— Но миссис Киттредж тебе так сказала, да? — спросил я.

— Не совсем, — промямлила Элейн.

Еще труднее было поверить в то, что Киттредж «когда-то боялся девочек», не говоря уже о том, что миссис Киттредж соблазнила сына, чтобы тот набрался самоуверенности, — и я никогда не верил в эту историю до конца, напомнил я Элейн.

— Это правда произошло, Билли, — тихо сказала Элейн. — Просто мне не понравилась причина, и я изменила причину, по которой она это сделала.

Я рассказал Элейн, как Киттредж крал одежду миссис Делакорт; я рассказал ей, как Делакорт перед смертью едва слышно воскликнул, явно имея в виду Киттреджа: «Ему всегда было мало просто приспособиться!».

— Мне не хотелось, чтобы ты простил его или сочувствовал ему, Билли, — сказала Элейн. — Я ненавидела его за то, как легко он сплавил меня своей матери; я не хотела, чтобы ты жалел его. Я хотела, чтобы и ты его ненавидел.

— Я и так его ненавижу, Элейн, — сказал я.

— Да, но это не единственное твое чувство к нему, и я это знаю, — сказала она.

Миссис Киттредж действительно соблазнила сына, но причиной была не реальная или воображаемая нехватка уверенности в себе. Киттредж всегда был уверен в себе — даже (и сильнее всего) в своем желании быть девочкой. Его тщеславная и запутавшаяся мать соблазнила его, поддавшись самому распространенному и поразительному заблуждению из всех, с которыми сталкиваются юные геи и бисексуалы — хотя обычно все же не со стороны матерей. Миссис Киттредж была уверена, что ее сыну нужен всего лишь положительный сексуальный опыт с женщиной — и он, конечно же, образумится!

Сколько геев и бисексуалов хоть раз в жизни слышали эту хренотень? Всегда найдется кто-нибудь, истово верующий, что стоит нам один раз «нормально» потрахаться — и мы не сможем даже помыслить о сексе с мужчиной!

— Надо было рассказать мне, — сказал я Элейн.

— Надо было показать мне фотографию, Билли.

— Да, надо было, нам обоим «надо было».

Том Аткинс и Карлтон Делакорт видели Киттреджа, но как давно — и где? Нам с Элейн было ясно только, что Аткинс и Делакорт видели Киттреджа в виде женщины.

— И хорошенькой, готова поспорить, — сказала мне Элейн. Аткинс сказал, что Киттредж был прекрасен.

Нам с Элейн и так непросто давалась жизнь в Сан-Франциско. А теперь, когда мысли о Киттредже вернулись к нам — в том числе мысли о том, как он выглядит в виде женщины, — мы уже не могли оставаться в Сан-Франциско — и оставаться вместе.

— Только не звони Ларри — пока не надо, — сказала Элейн.

Но я все же позвонил Ларри; мне просто захотелось услышать его голос. К тому же Ларри знал все обо всех; если в Нью-Йорке сдают квартиру, Ларри будет знать, где и кто сдает.

— Я найду тебе жилье в Нью-Йорке, — сказал я Элейн. — Если не получится найти две квартиры в Нью-Йорке, попробую пожить в Вермонте — ну, знаешь, просто попробую.

— Билли, в твоем доме нет никакой мебели, — указала мне Элейн.

— Э-э, ну…

Вот тогда я и позвонил Ларри.

— Я немного простудился — ничего страшного, Билл, — сказал Ларри, но я слышал, как он кашляет и как старается сдержать кашель. Этот сухой кашель при ПЦП не был болезненным; он не был таким, как при плеврите, и мокроты тоже не было. При пневмоцистной пневмонии главную угрозу представляло затрудненное дыхание и лихорадка.

— Сколько у тебя Т-лимфоцитов? — спросил я его. — Когда ты собирался сказать мне? И не морочь мне голову, Ларри!

— Возвращайся домой, пожалуйста, Билл, — вместе с Элейн. Прошу вас, возвращайтесь оба, — сказал Ларри. (Только эта пара фраз, совсем коротких — и он уже начал задыхаться.)

Дом, где жил и где умер Ларри, стоял в уютном зеленом районе на Западной Десятой улице — всего лишь в квартале к северу от Кристофер-стрит, неподалеку от Хадсон-стрит и Шеридан-сквер. Это был узкий трехэтажный таунхаус, который поэт никогда не смог бы себе позволить — как и большинство писателей, включая меня и Элейн. Но одна гранд-дама из числа покровительниц Ларри, обладательница решительного характера и большого наследства, — я называл ее про себя патронессой — завещала этот дом Ларри, а тот оставил его нам с Элейн. (Хотя мы и не могли позволить себе сохранить его — в конце концов мы вынуждены были продать этот чудесный дом.)

Когда мы с Элейн переехали к Ларри, чтобы помогать ухаживать за ним, это уже не считалось «совместной жизнью», с этим экспериментом мы покончили. В доме Ларри было пять спален; у каждого из нас была собственная спальня и отдельная ванная. Мы по очереди сидели с Ларри в ночную смену, чтобы его медбрат мог поспать; флегматичный парень по имени Эдди заботился о Ларри в течение дня — чтобы я и Элейн, теоретически, могли писать. Но мы с Элейн написали не так уж много (а написанное было не так уж хорошо) за те долгие месяцы, пока медленно угасал Ларри.

Ларри оказался хорошим пациентом — возможно, потому, что сам был прекрасной сиделкой для многих других, пока не заболел. Так мой ментор, мой старый друг и бывший любовник снова сделался (на смертном одре) тем самым человеком, которым я восхищался, когда только познакомился с ним — в Вене, больше двадцати лет назад. Ларри избежал худшего течения кандидозного эзофагита; катетер Хикмана ему не ставили. Он и слышать не хотел об искусственной вентиляции. Но он страдал от миелопатии спинного мозга; Ларри становился все слабее и слабее, он не мог ходить и даже стоять, и у него началось недержание, которого он поначалу (но недолго) стеснялся.

— Опять мой пенис, Билл, — вскоре начал говорить мне Ларри с улыбкой, когда у него возникала проблема.

— Ларри, попроси Билли сказать это во множественном числе, — встревала Элейн.

— Ах да, ты когда-либо слышала что-нибудь подобное? — восклицал Ларри. — Пожалуйста, скажи, Билл, — во множественном числе!

Для Ларри я готов был это сделать — да и для Элейн тоже. Они просто обожали это долбаное множественное число. «Пениз-зиззы», — говорил я, поначалу совсем тихонько.

— Что? Не слышу, — переспрашивал Ларри.

— Громче, Билли, — говорила Элейн.

— Пениз-зиззы! — вопил я, и тогда Ларри и Элейн присоединялись ко мне, и мы втроем орали во всю глотку: «Пениз-зиззы!».

Однажды ночью наши вопли разбудили беднягу Эдди, который как раз пытался поспать.

— Что происходит? — спросил юный медбрат. (Стоя на пороге комнаты в пижаме.)

— Мы учимся говорить «пенисы» на другом языке, — объяснил Ларри. — Билл нас учит.

Но на самом деле это Ларри всегда учил меня.

Однажды в разговоре я сказал Элейн: «Знаешь, кого я считаю своими учителями? Тех, кто значил для меня больше всего. Разумеется, это Ларри, но еще Ричард Эбботт, и — пожалуй, она была важнее всех остальных или появилась в самое важное время — твоя мать».