– И что же?

– Что с этого дня ты должен совершенно изменить свое отношение к дочери. Тебе надлежит относиться к Анне со всем возможным почтением, равно как к особе знатной и могущественной.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать… – пробормотал новоиспеченный генерал-прокурор. – Но все это так неожиданно…

– Ничего, привыкнешь. Если не хочешь стать дурнем, не понимающим своей удачи, привыкнешь. Через Анну мы сможем получить весьма многое.

– Да, но все это будет лишь в том случае, если она захочет… если она тоже поймет свою выгоду. А я боюсь, что моя дочь… недостаточно развита, и хотя лет ей немало, душой еще совсем ребенок. Она может не понять…

Петр Лопухин хотел сказать «она не захочет стать любовницей Павла», но постыдился это выговорить. Впрочем, жена отлично его поняла.

– Напрасно ты считаешь Анну глупой, – сказала она. – Хотя я ей и не мать, но успела достаточно изучить ее натуру. Возможно, она не разбирается в государственных делах, да ей это и не надо. Зато она вполне разбирается в вопросах житейских.

В тот же день Петр Лопухин сообщил дочери о своем новом назначении и предстоящем переезде в Петербург. Анна восприняла это сообщение с интересом, но без восторга. И никак не связала возвышение своего отца и его приближение к императорскому двору с тем майским вечером в Александрийском дворце, с несколькими фразами, которыми она обменялась с самодержцем.

Одной из особенностей характера Павла – надо признать, тяжелых особенностей – была его всем известная нетерпеливость. Всякое желание государя, всякая его прихоть, вплоть до самых причудливых, должна была исполняться немедленно, и без разговоров. При малейшем промедлении он впадал в бешенство, и горе тем, кто в эту минуту попадался ему под руку. Так было и в этот раз. Не успел Петр Лопухин начать сборы в дорогу (а ведь перевезти целую семью было делом чрезвычайно хлопотным), как из Петербурга прискакал гонец с царским повелением ускорить переезд и быть на новом месте никак не позже середины июля. Повеление было составлено в таких выражениях, что Петр Лопухин, уже успевший изучить характер самодержца, не посмел ослушаться. Все обстоятельные сборы тут же забылись, и Петр Васильевич с женой и двумя дочерьми, Анной и Прасковьей, с самым малым числом слуг, почти без вещей, всего в трех каретах, уже на следующий день отправился в Северную столицу.

Ехали почти без остановок и уже спустя четыре дня достигли столицы империи. Тут Петр Васильевич тоже не дал себе отдыха: еще на заставе, узнав, что государь нынче пребывает в своей летней резиденции в Петергофе (Павел летом старался не жить в городе, находясь то в Царском, то на берегу моря, в Петергофе, то в милом его сердцу Павловске), он велел скакать туда. К вечеру семья, порядком уставшая, прибыла к воротам царской резиденции, и Петр Васильевич потребовал доложить государю о своем прибытии.

Новый генерал-прокурор надеялся, что уж тут, что называется, его душу отпустят на покаяние. Но ошибся. Не успел дежурный офицер добежать до дворца (при Павле дежурные все бегали – такой он установил порядок), как на дорожке показалась целая процессия. Впереди свиты из блестящих генералов и разряженных дам вышагивал маленький человек в мундире Преображенского полка. Узнав государя, вся семья Лопухиных вышла из карет и с поклонами приветствовала его.

– Приехали наконец, вот славно! – произнес Павел, подходя, а вернее, подбегая к прибывшим. – А это твоя супруга? Рад, сударыня, весьма рад. Устали? Голодны? Ничего, это все пустяки. А где милая девица, украшение московских балов?

– Разрешите, государь, представить вам мою дочь… – начал Лопухин.

– Да, вижу, вижу, вот она!

Он неожиданно шагнул к Анне, она с некоторым опозданием догадалась протянуть руку, и государь запечатлел на ней свой поцелуй. Потом еще раз взглянул пытливо и произнес:

– Ну, теперь езжайте скорей, отдыхайте. Завтра чтобы уже приступил к службе, непременно! И через два дня жду с докладом. А вас, сударыня, – повернулся он к Екатерине Николаевне, – завтра же жду с дочерью на чашку чая. В Павловске, в моем дворце. Непременно! – После чего повернулся и так же стремительно двинулся обратно. В этом был весь Павел, таков был его стиль.

Так началась жизнь семейства Лопухиных на новом месте. Первые дни, пока не прибыл обоз со всеми вещами, слугами, поварами, припасами и посудой, жить во дворце на Литейном было диковато: не хватало самой необходимой одежды, нечего было есть, не на чем спать. Вся мебель во дворце стояла в чехлах, а в некоторых комнатах вообще отсутствовала. Во всем огромном дворце их было, включая слуг, не больше дюжины; пустота помещений пугала, особенно по ночам. Однако делать нечего, приходилось терпеть.

Петр Васильевич, как ему было предписано, на следующий день отправился на Васильевский остров, где размещалась прокуратора. А Екатерина Николаевна с дочерьми, захватив все деньги, какие привезли с собой из Москвы, отправились по магазинам: покупать кружева, чепцы, ленты, а еще мази и притирания, без которых ни одна уважающая себя женщина не могла выйти в свет, не то что отправиться к самому императору.

Едва успели все купить, примерить, пристроить, а уже надо было ехать в Павловск. Впрочем, эта суета их ничуть не утомила. У всех троих было хорошее настроение и предчувствие каких-то необыкновенных, радостных событий. Причем больше всех радовалась супруга генерал-прокурора Екатерина Николаевна, так радовалась, что всю дорогу напевала себе под нос какие-то песенки из французских оперетт. Какой взлет! Из московского общества – пусть знатного, но провинциального – она переходила в самый высший свет, в окружение самого императора! А Екатерина Николаевна не сомневалась, что она, со своим умом и знанием людей, сможет закрепиться подле падчерицы.

Младшая Лопухина, Прасковья Петровна, тоже была рада перемене в своем положении. Впрочем, она, по молодости лет, еще не вполне понимала всю важность этой перемены.

Что же касалось виновницы всех этих событий, Анны, то она прежде всего любовалась пейзажем, открывавшимся за окном кареты. Когда они миновали окраины Петербурга и въехали в обширный павловский парк, она, что называется, прилипла к окну и глядела во все глаза. Как тут было красиво! Деревья росли не просто так, а по замыслу парковых мастеров, образуя живописные группы. От главной аллеи, по которой они ехали, в стороны отходили дорожки, посыпанные красной крошкой. То здесь, то там среди деревьев открывались площадки, на которых стояли мраморные или бронзовые статуи. Вот слева мелькнула речная гладь – то была речка Славянка, покрытая кувшинками и лилиями.

Что же касается человека, по чьему велению была создана вся эта красота и по чьей воле их семья тронулась с места и оказалась на берегах Невы, – о нем Анна думала мало. Она вовсе не сознавала своей роли в произошедших переменах. Да, она знала, что на балу удостоилась внимания государя и, кажется, даже успела ему понравиться. Но чтобы из-за этого танца ее отца назначили на генеральскую должность, вызвали в Петербург – это ей не приходило в голову. А Екатерина Николаевна не сочла нужным разъяснить падчерице это обстоятельство.

Но вот наконец карета выехала на открытое пространство, и перед глазами Анны предстал строгий, полный скрытой красоты дворец. Слуги распахнули двери, и дамы проследовали в любимую летнюю резиденцию императора. В вестибюле, отделанном каррарским мрамором, их ожидал мажордом, и с ним – тот самый человек, что был с императором на балу в Москве, – граф Кутайсов.

Отвесив положенный поклон Екатерине Лопухиной, он затем обратился к Анне:

– Рад приветствовать особу, что стала подлинным украшением московских балов, а теперь призвана стать таким же украшением гостиных Северной столицы! Идемте, государь ждет вас. Чаепитие состоится в Итальянском зале. – И двинулся по анфиладе зал, один прекраснее другого, указывая гостьям дорогу.

Они вступили в зал, где между окон стояли античные статуи, а стены покрывали картины с видами Рима, Неаполя и других итальянских городов. Здесь был накрыт стол, а во главе стола сидел император. И вновь, как и в Петергофе, он не стал ждать гостей – сам вскочил и двинулся им навстречу.